рубашку. Или просто потому, что крик должен быть. Крик – это космологическая константа.
И я сбегаю. «Я наберу Хэнку ванну», – говорю я, взбегая по лестнице, отправляясь в лучшую часть своего дня. Я закрываю дверь, запускаю воду и подбираю температуру. Не слишком горячая, не слишком холодная. Туда-сюда, будто я вообще могу добиться нужного результата. Но не стоит заблуждаться: вода будет слишком горячей. Или слишком холодной. Или и то и другое, потому что закон непротиворечия моим детям не писан. Я провалюсь. Но я спокоен. Потому что ванна заглушает крики. Там, в одиночестве на кафельном полу, я сижу со своими мыслями (под ними я подразумеваю телефон), наслаждаясь уединением.
Моя жена давно меня раскусила, поэтому иногда она наносит удар первой. «Я начну купать Хэнка», – говорит она, разбивая мне сердце. Но она – простой человек, социализированный в прошлом веке, поэтому она упускает главную возможность. Она включает ванну, но вместо того, чтобы сидеть в телефоне, пока вода наполняется, она делает что-то осмысленное, например стирает белье. Или что-то вовсе необъяснимое, например возвращается в комнату, где находятся дети, чтобы… заняться ими?! Я знаю, мне должно быть стыдно. И мне действительно жаль. Но не по той причине, по которой следовало бы. Уединение – самая большая роскошь, которую мы можем себе позволить. Кто-то должен наслаждаться им. Лучше Джули, чем я. Но если не она, то определенно я.
И вот я здесь, сижу на полу в ванной, смутно осознавая, что безумие внизу еще безумнее, чем обычно. Хэнк (пять лет) воет на всю катушку, так что это должно быть что-то серьезное (и под серьезным я подразумеваю любую мелочь). Когда я не могу больше позволять воде наполняться, я выключаю ее и рушу свою безмятежность.
– Хэнк, ванна готова, – кричу я вниз по лестнице.
Никакого ответа.
– ХЭНК, ВАННА ГОТОВА! – кричу я, перекрикивая его.
– ХЭНК, ВАННА ГОТОВА! – повторяет Рекс с большим удовлетворением.
– ХЭНК, ВАННА ГОТОВА! – говорит Джули с большим раздражением.
Рыдания поднимаются ко мне. Медленно. Шаг. За. Шагом. Пока не придет Хэнк, запыхавшийся и вне себя от горя.
Я пытаюсь его успокоить. «Хэнк, – негромко говорю я, – что случилось?» Никакого ответа. «Хэнк, – повторяю я уже шепотом, – что тебя беспокоит?» Он все еще не может прийти в себя. Я начинаю снимать с него одежду, пока он пытается отдышаться. Наконец он оказывается в ванной, и я пытаюсь снова. «Хэнк, что тебя тревожит?»
– У меня… У меня нет…
– Чего у тебя нет, Хэнк?
– У МЕНЯ НЕТ НИКАКИХ ПРАВ! – вопит Хэнк, снова разразившись слезами.
– Хэнк, – тихо говорю я, все еще надеясь успокоить его, но теперь мне уже любопытно:
– Что такое права?
– Я не знаю, – хнычет он, – но у меня их нет.
На этот раз Хэнку действительно был нужен философ. И, к счастью для него, такой нашелся.
– Хэнк, у тебя есть права.
Это привлекло его внимание. Слезы немного поутихли.
– Хэнк,
