черными угольками на песцовой шкурке выглядят, но им, похоже, такой диссонанс по барабану.
– Попали… – бормочу, Ковач же напрягается, как зверь перед прыжком.
Встречаемся у основания иглы: они по одну сторону ушка, сквозь которое запросто пролезет пресловутый верблюд, мы по другую. Овальное отверстие – как экран, на котором две расы разглядывают друг друга. Негры высокие, сутулые, в вязаных шапочках и шарфах до носа, над которыми сверкают крупные белки глаз. Мы – пониже ростом, зато шарфы на нос не натягиваем, к холодам привычные.
Молчаливый диалог продолжается минуту, не меньше. Когда Ковач делает шаг к отверстию, негры переглядываются. Звучат слова на незнакомом языке, шапочки надвигаются на черные лбы, и вскоре мы видим лишь сутулые спины.
– Откуда их столько? – спрашиваю, переводя дух.
– Из бельгийского Конго, надо полагать. Отрыжка колониальной эпохи.
– Если б сцепились с этой отрыжкой, мало бы не показалось…
Он задирает голову вверх.
– Это роли не играет, игра проиграна. Европейцы напоминают это насекомое: вознеслись высоко, а на самом деле – пришпилены булавкой. Экспонаты музея, чьи внутренности пронзил безжалостный металл истории.
И опять я ничего не понимаю. Плюнь на них, пришпиленных булавками, не приезжай сюда! Но ты почему-то приезжаешь, обихаживаешь давным-давно свалившую подругу, растапливаешь камины и смотришь вокруг с трагическим выражением лица!
– Может, в Spit заглянем? – предлагаю. – Вдруг он работает?
– Что ж, пойдем…
По дороге в Spit останавливаемся на одной из улиц, где под рекламой пиццерии завис человечек с рюкзачком – муляж то ли альпиниста, то ли отчаянного любителя пиццы. Фигурка нелепая, но оптимизма в ней больше, чем в изломанных статуях из черного металла. Хочу пожрать! – сигнализирует скалолаз, и это естественное желание в царстве снега и холода более чем понятно.
Наши взгляды взлетают выше – на окна над вывеской.
– Узнаешь? – спрашивает Ковач.
– Конечно…
В окнах третьего этажа виден свет, что не типично для здешней замогильной ауры. Но объяснимо: здесь располагается что-то типа молодежной коммуны, когда часть дома снимает компания молодых людей, не желающих делить кров с предками. Одного из них зовут Макс, это ее сын, он, собственно, и показал забавный дом с изголодавшимся альпинистом на фасаде. Даже в гости приглашал, но это, я думаю, был просто жест вежливости.
В окнах мелькают тени, там играет музыка, так что зайти, если честно, хочется. Только что мы скажем Максу? Он тоже родился в стране, где забастовки никого не пугают, но давно ее забыл, и на родном языке говорит с акцентом. Он дважды поступал в университет, бросал его, устраивался работать, опять бросал, теперь живет непонятно на что.
– Он нас очень беспокоит, – говорил Свен,
