встречу с лидерами молодых социалистов Бельгии.
Перед отъездом в Москве в ЦК комсомола и в ЦК партии нам подробно объяснили, какая «ценностная» пропасть разделяет коммунистов и западных социал-демократов. Но поездка снова дала мне возможность поразмышлять о сущности западной социал-демократии; я увидел, что она пользуется широкой общественной поддержкой. Все эти многочисленные контакты по общественной линии укрепляли мое устремление к нашему включению в мировое сообщество.
В конце 80-х годов наша историография отходила от идей и практики конфронтации, мы все чаще находили общий язык с нашими зарубежными партнерами не только по конкретным историческим проблемам методологии и философии науки. Мы как бы заново открывали идеи и концепции Макса Вебера и Арнольда Тойнби, Артура Шопенгауэра и Фридриха Ницше, Николая Бердяева и Владимира Соловьева. И в этом смысле мы действительно по-иному включались в мировое сообщество историков.
Я уже писал, что вся моя научная деятельность в той или иной мере была связана с Институтом истории, затем с Институтом всеобщей истории Академии наук. Совершенно новый этап наступил после моего избрания директором Института всеобщей истории. И дело было не в том, что я обрел новые обязанности и ответственность; у меня появилась возможность реализовать многие идеи и мое видение места и роли института в общей системе исторического знания в стране. В связи с этим я хочу сказать несколько слов еще по одному вопросу.
По роду своей работы в Национальном комитете историков я очень часто бывал в контакте с сотрудниками Центрального Комитета партии; там работали разные люди, с различными характерами и склонностями, со многими из них у меня были хорошие отношения. Но дело было не в людях. Почти всегда возникало ощущение какой-то зависимости от «высшей силы», которая могла многое разрешить или запретить. Я не могу пожаловаться на какие-то большие притеснения, но меня не оставляла мысль, что для моей деятельности постоянно существовали некие лимиты и пределы, которые я не мог переступить, и это вызывало чувство неуверенности и сомнения.
Последним и, может, самым серьезным проявлением эпохи лично для меня стали обстоятельства моего утверждения директором Института всеобщей истории в 1988 году.
Сначала были выборы, первые реальные выборы в нашем институте. Было три кандидата, велась честная борьба; мы представляли разные программы, старались мобилизовать наши силы, способности и возможности, т.е. все происходило так, как и при любых выборах с несколькими кандидатами, к чему мы сейчас уже привыкли.
Я был избран с большим преимуществом и испытывал естественное чувство удовлетворения. А дальше началось нечто не очень понятное. Меня не утверждали несколько месяцев – тогда еще продолжала существовать система утверждения директоров институтов в высших инстанциях.
И опять у меня возникло ощущение постоянных «лимитов» в отношении меня, за которые пускать
