и хмурое в наших местах время года. Петр стоял возле своего квадратного пазика на площадке у автостанции. Вокруг только битый асфальт, скрежещут ржавые автобусы, туман. Он заглянул в салон: сидят двое, это сорок рублей. Он с трудом окупит бензин.
Петр достал старомодные часы с цепочкой, щелкнул крышкой. Еще несколько минут. С этими часами – целая история. Как-то зимой – ох и заметало же в тот раз, а он только вышел на маршрут, боясь переметов и подснежной гололедицы – привелось подвозить ему старичка. В салоне больше никого, а этот – вылитый лесовичок, закутанный, в ушанке, одни хитрые глаза торчат. Старичок молчал всю дорогу, на Петра поглядывал и вдруг сошел на пустынной остановке, в полях, где и нет-то ничего, одна вьюга беснуется. Петр повернулся к коврику, куда мелочь кидают, а там эти часы. Выскочил он в метель, обежал автобус – никого. Как корова языком… Стоит Петр, глазами хлопает. Ну, ей-богу, куда этот чертяка мог подеваться? Даже перекрестился с испугу. Потоптался Петр, отхватил еще заряд снега в лицо и покатил дальше.
На автостанции автобусы коптили выхлопными испражнениями. В ноябрьские бесснежные холода выхлопные газы удушающе вонючи. Их тошнотворный сизый дым хотелось перебить. Петр вынул пачку «Беломора». Как водится, в двух местах смял папиросу крест-накрест – под губы и под пальцы – и закурил. Крепкий табачный дух глушил выхлопные газы. Мелькнула картинка из детства: тоже холод, пацанами-оборвышами, в жеваных куртках, без шапок, они сидят за школой в продрогших от изморози кустах, молча и глубоко затягиваясь, передают по кругу бычок «Беломора». Забавно, так мало от детства осталось в нем, и среди редкой памяти – вдруг это.
В автобусе сидела хмурая, как и погода, баба Зина, груженная рыночными покупками. В конец салона забился, прижавшись к стылому окну, с темным от щетины и похмелья лицом, Витя. Из окна, как из защитной крепости, он смотрел на улицу.
Рядом скрипнули тормоза, из «газели» подошел Валера.
– Здоров. Задымить найдется? – Петр протянул пачку.
– «Беломор», – усмехнулся Валера. – Еще делают.
Петр старался меньше говорить с людьми, точно говорить ему было не о чем. Одним взглядом спросил: как оно? Валера дернул плечами:
– Да ничего, – и помолчав: – Марина ушла.
Петр не ответил. Каждую неделю он слышал такое. Сходились и расходились, рожали и умирали, время в их городке, заброшенном среди лесов и полей, закручивалось глубже и дальше. Вот Валера. Девки с ним не уживались. С тех пор как он вышел, это вторая. Он не бил их. Погулять с ним разведенкам да вдовам было весело, а вот жить… Валера сел по глупости – выпили, подрались, попал одному по голове. Тот три месяца пролежал в больнице. Пришла жена – давай деньги на лечение, триста тысяч. Деньги оставались на вкладе матери, но отдавать ее накопления за битую морду… Жена пошла в суд. Там и рады – прокурор запросил три года, судья срезал до двух. Валера вышел – мать больная, на работу не берут. Через знакомого устроился водителем, теперь здесь перебивается.
Валера, морщась, курил, глядя в сторону.
– Ничего. Дураком не будешь – вытянешь, – Петр выбросил окурок, щелкнул крышкой часов. – Пора, старик.
Он похлопал автобус по вымороженному земляной пылью боку, прыгнул в кабину, снял тормоз, похрустел передачей и вырулил с остановки. Мимо, покачиваясь, плыл город. Через квадратное зеркало Петр смотрел в салон: похмельный Витя сжался и косился из-за воротника в окно. Казалось, не улицы с цепочками прохожих и пятнами машин, а само время проплывало мимо него. Вите хотелось задремать в нагретом автобусе и отдохнуть, отдохнуть от всего. А просыпаться или нет, он решит, когда они приедут. Баба Зина обставилась пакетами, расселась на два места, как наседка, и поглядывала по сторонам, дергая головой. На людях она привыкла молоть языком, и теперь, когда говорить было не с кем, ее распирало от мелочного беспокойства. Наконец не выдержала и повернулась назад, насколько позволяла заплывшая шея:
– Как, Вить, мать-то?
Тот лениво очнулся от дремоты:
– Жива.
Баба Зина снова закрутила головой, будто искала чего, и стала говорить, словно всем:
– По магазинам огрузилась, еду. На деревне-то – ни молока, ни яиц. Все в городе теперь, – выбрав уровень тона, старушка сетовала на цены, погоду, порядки. – И все бегут, спешат куда-то. Не осталось никого. Хоть школа есть, да и то семилетка. В институты и училища уедут – и поминай как звали…
Петр заскрипел тормозами – на остановке, вопреки бабкиным причитаниям, вошли две девочки-школьницы.
– Садитесь, девчушки, садитесь, – баба Зина стала подгребать к себе сумки и пакеты. Старшая протиснулась напротив нее и сказала подружке:
– Давай сюда.
Старушка радостно закопошилась в сумке и выудила щепотку конфет.
– Спасибо, мы не хотим, –
