не для Маши ли специально конструировали эту квартирку-особнячок?» – подумалось Ирине.
– Н-да, и такую трущобу дали женщине, не за страх, а за совесть пестовавшей любимый город… Она после войны на вагоноремонтном заводе сорок лет оттрубила за эту, с позволения сказать, квартиру. Да и то, дали только потому, что Совет ветеранов во все инстанции письма слал – чуть не в Москве решался вопрос, – сердито говорил ей Генрих Людвигович, пока они поджидали замешкавшуюся Машу.
Еще в Москве Генрих Людвигович сказал Ирине, что главная цель нынешней поездки – найти место расположения его батареи.
– Я должен найти свой окоп, собственными руками вырубленный в этом чертовом базальте. В котором я чуть не год пролежал и в котором был ранен. Не знаю как, но я должен его найти – это мой последний шанс.
Втроем они долго выбирались из города, пересаживаясь с троллейбуса на автобус. Генрих сознательно не хотел брать такси – ему надо было вспомнить город ногами. Он чувствовал, что они сами выведут, куда надо.
Поначалу его ноги привели их к школе, где тогда был Дом офицера, куда они в увольнительные ходили на танцы и который при первых же налетах немцы разбомбили до основания.
Потом ноги стали колесить по заросшим в рост человека бурьяном и карликовыми яблонями тропам, разъезжающимся под ногами, между редкими пятиэтажками, объединенными общим названием «Веселый городок». День перевалил на вторую половину и было похоже, что без перехода надвигается ночь. Уже трудно было ориентироваться в мелколесье, а Генрих настойчиво все пытал Машу: «Где речка? Здесь где-то должна быть речка. Где она? Маша, ты не помнишь?»
Маша ничего не помнила и ничего не видела. Она не была в этом краю сто лет. Последний раз поднималась к «Веселому городку», когда на старом кладбище хоронили одного из ее бывших однополчан. Но и тогда она не доходила до речки.
– Мы тогда и пили из нее, и мылись в ней, и стирали. Мы же как раз над ней стояли. Эти кусточки нас спасали: вроде бы и маскировка небольшая была… а зимой, когда скат леденел, не давали нам в нее скатываться, – говорил вполголоса, как будто самому себе, вышагивающий впереди них Генрих Людвигович.
Снежная каша пополам с глиной превратила его городские полуботинки в громоздкие лапти. Отчаявшиеся женщины с трудом тащились за ним тяжелым обозом.
– Постойте вот на этом бугре, да не лезьте в лужу – пройду туда – за кусты, – бросил он им, ускорив шаг – как бы почуяв что-то.
Довольно долго они стояли, безнадежно глядя вослед ушедшему. Давно затих шум кустов, сквозь которые продирался Генрих Людвигович. Холод, как давеча на Вершине Славы, начал медленно подступать к сердцу. Внезапно тяжелые – наполненные сырым снегом – тучи как-будто разорвала мощная невидимая рука, и весь унылый, неразборчивый во мгле, пейзаж в мгновение ока залило расплавленное серебро северного солнца. Острыми лучами оно било под веки. Стало невозможно смотреть туда, куда ушел этот упорный человек.
Вдруг
