остаться. Сам монастырь плохо помню, помню только, что все время есть хотелось. И вот, как-то раз приехали мы, паломники, с Серафимова источника, и сидим, ждем, когда кормить нас будут. Все мокрые. Лето заканчивалось, прохладно на улице. И вот, смотрю я: монашенка связывает ниточками большие пучки укропа, петрушки, лука зеленого. Словом, всякой зелени. И опускает в чан, что ли, и кипяток. И тут одна паломница говорит: у меня немного муки есть. Монахиня ей: Слава Богу, давайте. Другая откликнулась: у меня гречка. Картофелина нашлась, и соль, и маслицем заправили. Такие щи вкусные были! Никогда в жизни так не ела. С тех пор так и готовлю: всего по щепотке. Выходят щи по-монастырски. Вкусные!
Понемногу домашнее настроение ушло. Мысли о Миле не давали покоя. Вета остановилась, прислонилась спиной к дереву и посмотрела в исчерна-синее небо, из которого воздушными потоками тек почти теплый, мирный снег. Ей был нужен Мил, а не семья. И, по большому счету, все равно, где он и что он. Все равно, с кем. Только бы приезжал. Вета еще несколько времени постояла под потоками великолепного снега, затем потихоньку пошла к храму. Там еще не закончили уборку. Да и отец Игнатий в первые дни поста исповедовал долго.
Исповедь закончилась, а уборка – еще нет. Охранник пустил Вету в такой поздний час: подумал, что ей назначено отцом Игнатием. К вечернему чаю.
Приходские души знали про вечерний чай и старались как-то украсить его: приносили домашнюю постную выпечку (например, вкуснейшее овсяное печенье с изюмом) или фрукты – что удавалось принести. После вечернего чая начиналась подготовка ко сну и келейная молитва.
И – куда денешься? – продолжался прием душ.
Девушки скорей-скорей домывали полы, чтобы пораньше приехать домой: из храма доносилось характерное громыхание ведер, жалобное хлюпанье воды и глуховатый постук швабры.
У входа в дом причта еще волновалась толпа, а отец Игнатий уже хлопнул дверью. Вета постояла, повздыхала, глядя на тепленькие ажурные окошки батюшкиной келейки, и направилась к храму.
По счастью, дверь на хоры была не заперта. Вета проникла в притвор и быстро поднялась по крутой винтовой лесенке. Полы на хорах оказались влажными и пахли странной смесью мыла и ладана. Значит, сюда больше не придут. В углу лежали ковры и стоял гардероб с облачениями. Положив земной поклон, помолившись особенно проникновенно, радостно, Вета юркнула в глубину гардероба и почти тут же заснула крепким, здоровым сном, положив под голову сумку.
Охранник обошел всю территорию и стал уже закрывать храм на ночь, не заметив ничего особенного, как вдруг перед ним словно из-под земли вырос отец настоятель в одной рясе и сказал:
– Валя, пойдем, посмотрим. В храме кто-то есть.
Батюшка обошел оба придела и, вроде бы успокоившись, вошел в алтарь. Задержался ненадолго в алтаре, включив одну лампочку. И, кажется, алтарь задрожал, попытался расправить царские врата, будто крылья. Но вдруг передумал, сложил их снова. Лампочка погасла. Отец Игнатий вышел из алтаря, будто куда-то торопясь, полетел к выходу. Дышал бурно, покашливал, будто чем захлебывался. Молитвой? Однако на середине храма остановился
