заглушен, вдали слабел;
Все шли домой средь праздничного гама,
И медные врата закрыл силач, служитель храма.
Пришелец замер, слыша без труда,
Как на пол каплями вино лилося,
Как пали лепестки с венков, когда
Ворвался бриз и прошумел в наосе;
Он был как будто в странной грезе сна,
Когда в отверстье наверху явила лик луна,
Заливши светом мраморные плиты;
Тогда покинул свой укров храбрец;
Вот кедровые створки им открыты,
Он страшный образ видит наконец:
Чудовищный Грифон глядит с презреньем
Со шлема; длинное копье грозит ему пронзеньем,
Вспылав огнем; Горгоны голова
Выкатывает очи, вся стальная,
Зашевелились змеи, и крива
Бескровных губ усмешка ледяная
В бессильной страсти, и незрячий взор
Вспугнул сову, дремавшую над нею с давних пор.
Рыбак, что плыл в челне у мыса Суний,
Когда он на тунца раскинул сеть,
Услышал топот лошадей-летуний,
Как будто волны попирала медь;
Раздвинув полог ночи, вихрь нагрянул,
Ударив по челну; рыбак с молитвою отпрянул.
В развратниках задор греховный сник,
Об оргиях своих забыли даже,
Решив, что слышали Дианы крик;
Чернобородые ночные стражи
Поспешно за щиты свои взялись
И, с парапета свесившись, глядели мрачно
вниз.
Вкруг храма гул; и мраморные боги,
Числом двенадцать, дрогнули тотчас;
Стонал эфир, поддавшийся тревоге,
И Посейдон своим трезубцем тряс;
На фризе кони ржали в исступленьи,
И гулкий топот страшных ног все оглашал
ступени.
А он стоял с раскрытым ртом, в поту,
Готовый жизнью расплатиться ныне
За девственность безжалостную ту,
За строгость целомудренной богини,
Дабы увидеть, страстью возгоря,
То, что увидел пастырь, сын троянского
царя.
Он к смерти был готов! Но вот, всё тихо,
На фризе кони перестали ржать.
Плащ отстегнув, его отбросил лихо,
Со лба откинул слипшуюся прядь.
Кто знал в любви отчаянье такое?
Афину тронул, подойдя, дрожащею рукою,
Доспехи снял с нее, хитон совлек,
Грудь обнажил, что из кости слоновой,
И, пеплос опустив, увидеть смог
Ту тайну тайн для зрения земного,
Что прятала Тритония сама:
Бока, округлость пышных чресл и снежных
два холма.
Все
