его тысячей поцелуев и, что было несравненно больше по душе Оливеру, дала ему кусок хлеба с маслом, чтобы он не проголодался по дороге к дому призрения. С ломтем хлеба в руке и в форменной коричневой фуражке на голове Оливер вышел вместе с мистером Бемблем из скорбного дома, где ни единое доброе слово, ни единый ласковый взгляд ни разу не осветили его тяжелое, подернутое туманом детство. А между тем, когда ворота коттеджа закрылись за ним, ему на душу легло тяжелое детское горе. Как ни были озлоблены маленькие товарищи, оставшиеся позади него, они являлись его единственными друзьями; он вдруг почувствовал себя совсем одиноким среди окружающего его мира, и это тяжело отразилось на его сердце.
Мистер Бембль шел вперед большими шагами, а маленький Оливер, крепко уцепившись за его рукав, обшитый золотым галуном, семенил ножками рядом с ним, спрашивая через каждую четверть мили: «Близко ли уже?» На эти вопросы мистер Бембль ответил коротко и резко. Мимолетное приветливое расположение духа, пробудившееся в нем под влиянием джина с водой, испарилось за это время окончательно, и он снова превратился в приходского сторожа.
Оливер не успел пробыть и четверти часа в стенах дома призрения, прикончив за это время второй ломоть хлеба, когда мистер Бембль, передавший его на попечение какой-то старухи, снова вернулся назад и объявил, что сегодня вечером назначено заседание комитета, который приказывает ему явиться туда немедленно.
Не имея ясного понятия о том, что такое комитет, Оливер был очень поражен этим известием и совершенно не знал, что ему делать – плакать или смеяться. Ему не дали времени хорошенько подумать об этом обстоятельстве; мистер Бембль, чтобы привести его в себя, слегка ударил его по голове тростью, а затем по спине, чтобы он двигался живее, после чего приказал ему следовать за собой и повел его в большую выкрашенную белым комнату, где вокруг стола восседали восемь или десять тучных джентльменов.
– Поклонись комитету, – сказал Бембль. Оливер вытер две-три слезы, затуманившие его глаза, но не рассмотрел комитета, а увидел только стол, которому и отвесил свой поклон.
– Как тебя зовут, мальчик? – спросил джентльмен, сидевший на высоком стуле.
Оливер испугался при виде стольких джентльменов и задрожал всем телом; приходской сторож дал ему сзади шлепка, отчего он снова заплакал. Это было причиной того, что он ответил едва слышным дрожащим голосом. Джентльмен в белом жилете назвал его за это дураком. Такое обращение было, конечно, наилучшим способом, чтобы поднять дух Оливера и заставить его чувствовать себя привольно.
– Мальчик, – сказал джентльмен на высоком стуле, – слушай меня. Тебе, конечно, известно, что ты сирота?
– Что это значит, сэр? – спросил бедный Оливер.
– Нет, он совсем идиот… Так я и думал, – сказал джентльмен в белом жилете.
– Позвольте! – сказал джентльмен, который говорил первым. – Известно ли тебе, что у тебя нет ни отца, ни матери, и что тебя воспитал приход? Знаешь ты это?
– Да,
