слышно, но непрерывно била в барабан.
– Да поешь ты как нормальные люди, – не выдержал я наконец, – никто твой барабан не заберёт.
Лучше бы не говорил. Она сразу напряглась, взгляд стал неприятным.
– Ты, что ли, заберёшь? Кишка тонка.
Я мог бы свести всё к шутке, но её слова и тон меня задели.
– На фиг мне твой барабан не нужен. Захотел бы – сто раз бы уже отнял.
Октябрьская ощетинилась.
– Ну попробуй, возьми. – Она резко протянула мне барабан.
– Убери его. – Я откинулся на подушки. – Я так сказал, чтобы понимала…
– Нет, – голос у неё был злым, – давай отнимай, раз уж сказал. Иначе ты не пацан, а трепло пустое.
Если посмотреть со стороны, наверное, это была очень смешная сцена. Но тогда я очень разозлился. Выбросил руку вперёд, хотел схватить, выдернуть у неё игрушку, потом вернуть, конечно, просто чтобы знала…
Вместо этого меня стошнило.
Когда я пришёл в себя, всё вокруг было заблёвано. Октябрьская сидела рядом и вместо тазика держала передо мной тарелку с остатками бутербродов. При этом она зачем-то хлопала меня по спине, будто это хоть как-то могло помочь.
– Илия, ну чел, прости дуру, – бормотала она. – Взбесилась, злыдня, болит у меня в этом месте. Потерпи, сейчас пройдёт. Это на десять минут только, совсем простое проклятье. Так что ты не умирай, слышь?!
Я и не собирался. Десять минут, видимо, истекли, потому что меня перестало выворачивать так же внезапно, как и начало.
Октябрьская с тоской оглядывала загаженную комнату:
– У тебя хоть салфетки есть?
Я не знал, и она ушла искать на кухню. Пришла, поморщилась, кое-как подтёрла, подчистила ковёр и покрывало. Вздохнула о загубленных бутербродах.
– Я ведь всю колбасу перевела, – сокрушалась она, – а больше у тебя в холодильнике ничего съедобного: капуста, суп с травой, йогурты какие-то. Прости, я не специально тебя прокляла, это вообще теперь на барабане такая защита. Каждый, кто попытается отнять барабан, будет блевать. Прости. Психованная я, друг.
Во взгляде её мелькнуло что-то беспомощное. Она наклонилась ко мне, и несколько секунд мы смотрели в глаза друг другу. Вид у неё был виноватый. Октябрьская – моя ровесница. Но с правой стороны рта у неё наметилась складка, а от левого глаза лучиками расходились четыре морщинки. Мне внезапно захотелось обнять её. Еле удержался. Вместо этого я тихо произнёс:
– Октябрьская, что происходит?
Она нахмурилась. Села на стул, вновь положила барабан на колени, понурилась:
– А если расскажу, не разболтаешь? А то подчинять твою волю и всё такое будет уж совсем не по-дружески. Так что просто обещай.
Я закивал: мол, конечно, никому никогда. Я уже устал ничего не понимать.
– Ладно, принято. – Октябрьская понизила голос. – Слышал про Безумный
