никого не вижу. Сошлись мы. Я ему саблю в сердце самое вонзил. Он ойкнул. Ружье выронил. Руки к сердцу прижал. И на землю оседать начал. А я ему все в глаза смотрю. А в глазах у него такой покой и умиротворение. Словами не передать. Первый мой был… Теперь мой черед. Вот рассказал про грехи свои и легче стало. Не так боязно. Не так тяжко уже помирать. Не так… Давайте, господа закончим со мной.
Я посмотрел на всех, на поручика Иванова, только что закончившего свой рассказ. На полковника Краснова, сидящего на табуретке, закрывшего глаза ладонью. На растерянного Шарко, пятившегося почему-то от меня. И на подполковника… Подполковника. Я не мог никак вспомнить ни его фамилии, ни имени-отчества. Сказывалась контузия. А также последствия газовой атаки.
– Ну же. Не забывай. Ты Богом поклялся. Всё уже обговорили. Господи, ну зачем для такого важного дела мы взяли контуженного … – сказал, почти завыл полковник, нервно притоптывая ногой.
– Вы, Ваше Благородие. Не того… Не очень… Вы свое слово сдержали, и я сдержу. Решил я грех этот на душу взять. За деньги большие решил. Ибо нужда у меня в деньгах великая. Спасибо Вам господин полковник. В ноги Вам кланяюсь.
– Быстрее. Не выдержу я.
Я подошел к поручику Иванову. Поставил его посреди комнаты на колени. Достал заготовленный мешок и надел ему на голову. Мешок оказался очень большой. Он закрыл не только голову его, но и плечи. Слышно было, как поручик начал неслышно читать молитву. За окнами прошел кто-то, громко гогоча. Полковник глянул в окно, но быстро вернулся. Я взял в руки винтовку, передернул затвор. Приставил дуло к голове Иванова. Но потом обошел его с другой стороны. Выстрелил в голову. Тело с глухим стуком ударилось о пол. Подполковник часто задышал.
– Расскажу теперь я. Признаться честно, мне ни о чем таком рассказать Вам нечего. Косноязычен, как всегда-с. Родился, вырос. Вспоминаю свою жизнь. А вспомнить, пересказать нечего. В голову ничего не лезет. Никаких воспоминаний. Мне говорили – учись. Я – учился. Мне сказал дядя мой полковник – иди на военную службу, почетно это, я и пошел. Жену мне мать подобрала, посватала. Дети сами как-то на свет божий появились. И росли. Даже когда сын младшенький, Кирилл, в речке утонул, никакого горя я не испытал особенного. Так, погоревал. А сейчас даже лица его вспомнить не могу. Поручик здесь про первого убитого немца нам так горячо рассказывал. А я ни первого убитого не помню, ни последнего. Сейчас Иванов лежит мертвый. С мешком на голове. Мне его не жалко. Мне вас не жалко. И себя по большому счету, тоже. Выходит, я и есть самый никчемный, самый бессердечный человек? Вы как думаете? Молчите. Глаза отворачиваете. Тогда я расскажу о нечеловеческой мерзости семьи нашей. О том, как отец мой, сестру мою старшую… О том, как жили они как муж и жена при живой нашей матушке. О том, что знал я все и никому не сказал, а главное, как я присутствовал
