выйти на божий простор!»Обнял крышку Илья, усмехнулся,
Во всю грузную печень надулся.
Двинул кверху… Да нет, погоди!
«Ты мечом!» – слышен голос из гроба.
Он за меч, – занимается злоба,
Загорается сердце в груди,
Но и меч не берет: с виду рубит,
Да не делает дела, а губит:
Где ударит – там обруч готов,
Нарастает железная скрепа:
Не подняться из гробного склепа
Святогору во веки веков!
Кинул биться Илья – божья воля.
Едет прочь вдоль широкого поля,
Утирает слезу… Отняла
Русской силы Земля половину:
Выезжай на иную путину,
На иные дела!
М. Шукшин не был социологом и был далек от понимания человека и его окружения исходя из «среднестатистических» критериев. Поставил ли он н о в ы е вопросы перед нами? Скорее, нет. Они извечны, традиционны, очень н а ц и о н а л ь н ы и глубоко интернациональны. Но будь они трижды «прокляты», Шукшин о т в е ч а л на них как художник, как подлинно совестливый человек, мужественная личность, сумевшая преступить г р а н ь человеческой очевидности.
С. П. Залыгин пишет: «И тут же снова и снова начинаешь думать, догадываться о том, что Прокудин и Степан Разин дают нам понимание не только самих себя, но и своего художника – Василия Шукшина. Надо было быть Шукшиным и жить его напряженной, безоглядной, беспощадной по отношению к самому себе жизнью, надо было, просыпаясь, каждое утро идти на «вы» – на множество замыслов, сюжетов, деталей, сцен, диалогов и событий, чтобы твой герой вот так же прошел по вспаханным им же бороздам навстречу своей смерти.
Мы не хироманты и не предсказатели судеб и когда читали, и когда смотрели «Калину красную», ни о чем не догадывались. И хорошо, наверное, в этом такт самой жизни, как правило, избавляющей нас от такого рода догадок, это хорошо и для художника – ему отчетливая догадка была бы ни к чему, но теперь-то, когда художника не стало, спустя годы, многое становится на свои места. Теперь мы, кажется, знаем, почему Шукшин-актер смог пройти по пашне именно так, как он по ней прошел».
Шукшин неоднозначен. Неоднозначны его герои и его отношение к ним. Мысль живая, настоящая всегда напряжена своим внутренним противоречием. Какую она примет форму, во что выльется и отольется до конца, не знает и сам «автор». И внутренний рецензент может просмотреть и существенные детали. А обрати на это внимание, и все «очевидное» вдруг может предстать в неожиданном свете.
Попробуйте заглянуть в т а й н о е б р о ж е н и е д у х а Василия Макаровича, когда он писал следующее: «Жизнь представляется мне бесконечной студенистой массой – теплое желе, пронизанное миллиардами кровеносных переплетений, нервных прожилок… Беспрестанно вздрагивающее, пульсирующее, колыхающееся. Если художник вырвет кусок этой массы и слепит человека, человек будет мертв: порвутся
