(схороненными) в истории как обряды, ритуалы, праздники и обычаи. Василий Макарович верно говорит: «Обычай не придумаешь, это невозможно». Выдуманный праздник лишь календарная дата, гомункулус из колбы.
«…Есть за людьми, я заметил, одна странность: любят в такую вот милую сердцу пору зайти на кладбище и посидеть час-другой. Не в дождь, не в хмарь, а когда на земле вот так – тепло и покойно. Как-то, наверно, объясняется эта странность. Да и странность ли это? Лично меня влечет на кладбище вполне определенное желание: я люблю там думать. Вольно и как-то неожиданно думается среди этих холмиков. И еще: как бы там ни думал, а все-таки по краю обрыва идешь: под ноги жутко глянуть. Мысль шарахается то вбок, то вверх, то вниз, на два метра. Но кресты, как руки деревянные, растопырились и стерегут свою тайну. Странно как раз другое, странно, что сюда доносятся гудки автомобилей, голоса людей… Странно, что в каких-нибудь двухстах метрах улица, и там продают газеты, вино, какой-нибудь амидопирин… Я один раз слышал, как по улице проскакал конный наряд милиции – вот уж странно-то!»
Смерть и рядом «странность», «тайна» и думы «на краю обрыва» – «жутко». Идти по самому краю – сознательно рисковать. Для чего? Ведь и так о х о т а ж и т ь. Доля, «она, брат, как налим, склизкая: вроде ухватил ее, вроде – вот она, в руках, а не тут-то было». Доля: «Эту бабу зовут – воля». Где ее нет, «там милые, хорошие люди, у них тепло, мягко, играет музыка. Они вежливые и очень боятся смерти». Тот, кто выбрал свою долю (так, безусловно, ему кажется), может заявить в великой гордыне: «Я не боюсь смерти. Значит, жизнь – моя». Рафинированное, эстетизированное чувство смерти, изысканно утонченная игра с нею по принципу: «Смерть ради смерти», где смерть – есть наивысшая н о т а жизни, ее запредельность («ultima fu1а»): «М-м, как можно красиво жить! Если я за одну ночь семь раз заигрывал с курносой так? – если она меня гладила костлявой рукой и хотела поцеловать в лоб – я устаю. Я потом отдыхаю. Я наслаждаюсь и люблю жизнь больше всех прокуроров, вместе взятых. Ты говоришь – риск? А я говорю – да. Пусть обмирает душа, пусть она дрожит, как овечий хвост, я иду прямо, я не споткнусь и не поверну назад». «Охота жить» н а к р а ю имеет под собой, оказывается, жестокую подоплеку: взять жизнь человека, который тебя п р и г р е л и с б е р е г. Такова в своей сущности «красивая» жизнь.
Когда и кому умирать, «не нам это решать дадено, вот беда». Странность смерти в ее н е л е п о с т и, когда мать-старушка вот уж семь лет (пусть два, пусть четыре года – какая разница?) ходит на могилу сына: «Двадцать четыре годочка (или сорок четыре – большая ли разница?) всего и пожил, – сказала старушка покорно. Еще помолчала. – Только жить начинать, а он вот… завалился туда… А тут, как хошь, так и живи». Тайна, таинство смерти как раз время для жутковатого, завораживающего рассказа о чудном, замогильном явлении: «Вот расскажу тебе одну историю, а ты уж как знаешь: хошь верь, хошь не верь. А все послушай да подумай, раз уж ты думать любишь». И появляется в лунную ночь… нет, сначала с л ы ш и т с я где-то
