очень решительно, по-боевому, а говорить вступительную речь предстояло ему. Я, однако, настоял на мирном подходе. И в итоге наши выступления свелись к тому, что мы очень ценим Госплан, ценим его специалистов (что было чистой правдой), мы понимаем значимость этого учреждения. И сейчас, когда создается новая Россия, начинаются подлинные реформы, мы хотим использовать этот богатейший потенциал, опыт, знание жизни и зовем их работать на Россию. А с другой стороны, Союз в старой форме обречен, и старый Госплан тоже обречен. «Потому, – говорил я, – приглашаю всех, кто готов трудиться на благо новой России, идти ко мне и не несу ответственности за дальнейшую судьбу и карьеру тех, кто не придет». Речи наши, видимо, были отрывистыми и сумбурными, но суть мы изложили достаточно четко и ясно. Вопросов к нам не последовало, но было видно, что пищи для размышлений у людей уже хватает.
К моменту нашего появления коллектив Госплана был не только морально подавлен, но и как бы выбит из профессиональной колеи. По инерции машина работала, десятилетиями отлаживавшиеся колесики госплановского механизма вращались. Сотрудники бесконечно обсуждали «план-прогноз» на 1992 год, который в сложившейся к этому моменту ситуации имел просто нулевой смысл. Они, однако, занимались этим вполне серьезно, почти истово. Даже после того, как пришел я и было объявлено о реформе в России, когда все поняли, что Союз распался, они продолжали обсуждать этот прогноз, составленный по старым меркам. Понятно, что людям нужно было чем-то заняться, потому что они маялись от безделья. Помню первое поразившее меня чисто внешнее зрительное впечатление, когда я прошел по этим мрачноватым коридорам: какой-то слегка мерцающий полусвет, ощущение мертвого пространства и сильный запах имбирной настойки…
В общем, после разговора на коллегии я, будучи от природы и по воспитанию человеком достаточно стеснительным и скромным, проявил крайнюю для себя жесткость и сказал Анисимову: «Пожалуйста, с завтрашнего дня выделите мне кабинет, секретаря и помощника. Я буду здесь работать». Он мрачно смотрел на меня с полминуты, явно размышляя, не вызвать ли охрану и не выставить ли меня за дверь. Но потом сказал: «Кабинет министра я вам не дам», хотя кабинет в тот момент пустовал. Я отреагировал спокойно и сказал: «Кабинет министра мне и не нужно». Тогда он принял решение: «Хорошо, дадим».
На следующий день я пришел на работу в Госплан, и мне выделили кабинет. Это был самый заштатный, самый зачуханный из всех кабинетов зампредов Госплана, давно пустовавший, без туалета и без комнаты отдыха. Кстати, их наличие по советским номенклатурным меркам считалось важным атрибутом большого начальника. Даже в российском министерстве кабинет у меня был явно солиднее. Впрочем, не будучи приучен ко всем этим бюрократическим тонкостям и переживаниям, я уверенно сел в этот кабинет и тут же взялся за работу. Вскоре мне выделили двух дамочек-секретарей, которые, видимо, были тогда не у дел. Позже появился и помощник, тоже болтавшийся без дела человек.
Лиха беда начало. И уже на
