это – нее понравилась, а будет помнить?
– Сама что ли не понимаешь, – рассердился Светик. – Ты же вон какая, – он развел руки во все стороны и очертил ими круг. – Он же как сказал: «Богатырка!». Много что ли таких? Вот он и не забудет…
– Слушать тебя… – Танька зашаркала на кухню. – За Кешкой смотри.
Она сунула младшего сына в коляску и загремела кастрюлями.
Весь остаток дня она пыталась не думать о происшедшем. Но память, как прицепившаяся зараза, постоянно возвращала ее к этому незнакомцу. Она гнала от себя мысли о нем, а они назойливо лезли в голову снова и снова.
«И что это в самом деле, – ругала Танька себя, – на что ему со мной зариться? И невеста у него есть. А найдет же блажь, так не вытравить ничем!».
Светик больше не говорил об Анатолии, как будто сразу забыл про него. И Танька постепенно стала успокаиваться.
Серые будни, мелькавшие перед глазами, были однообразны и унылы. Безденежье и ночные дежурства выматывали. Она чувствовала, как усталость отуплет ее и обесцвечивает все остальные чувства, выкрашивая все происходящее в однообразные серые тона.
Светик все так же убегал на свою лавочку и сидел там, нахохлившимся замерзшм вробьем, задумчиво глядя куда-то в одному ему ведомую даль. Он упорно отказывался нянчиться с Кешкой и по-прежнему был молчалив. На упреки матери он насупливался и только исподлобья смотрел на нее, не мигая, будто пытался внушить ей раз и навсегда отстать от него с подобными просьбами.
– Никак не ладят между собой, – жаловалась она соседке. – Под одной крышей живут, мать одна, братья, а не ладят.
– Мать-то одна, – философствовала соседка, – да отцы разные! Вот и ведет их врозь. Потом и сама знаешь – чудной у тебя старшенький, точно немой. Что ни спроси, глазенками зыркает, а молчит. Ежели что скажет, то праздник, что рот открыл. А так – как звереныш. Глаза умные. А ничего не говорит..
– Как в школу пойдет, не знаю, – горилась Танька. – Заклюют его там. Таких не любят.
– Отец нужен, – заключала соседка, – а где взять!.. Намыкаешься ты с ними!
– Уж как-нибудь, – обрывала разговор Танька.
Не хотелось ей, чтобы местные кумушки метелили языком по ее поводу. А нет-нет да и соскочит с языка бабья забота и обида. Гориться кроме подушки некому. Родне разве? А толку? Поохают, поахают – и на свою задницу посадят. Ее беду никто на свой горб не взвалит. А то еще и попрекнут. Мол, чо ж ты теперь жалишься нам, когда сама нас обнесла в другую пору? Только больнее станет, и досада возьмет за глупость свою. А ребятишки… Не успеешь оглянуться, как вырастут. А сама постареет, расклячится… Бабьи годочки с горочки, ой, как быстро катятся! Глянешь в зеркало, а оно морозным серебром на тебя дохнет, седое да сморщенное…
А сыны прилипнут к какой-нибудь девке, женятся – и поминай, как звали! Своя жизнь у них начнется, свои заботы – и все некогда! Забегут когда на часок, а то и нет. Много таких разговоров ходит. К старости
