жизнью.
На утро, увидев окровавленную подушку и рассеченную руку Анатолия, Сашка понимающе хмыкнул.
– Полегчало? – Спросил он, кивая на его рассеченную кисть.
Анатолий сделал вид, что не слышал вопроса. Он перевернул измазанную кровью подушку вниз и торопливо начал одеваться. На душе было муторно, как после хорошей попойки. Хотелось скорее выйти на улицу, глотнуть свежего прохладного воздуха и не видеть расплывшейся масляной рожи Сашки.
По дороге на службу он зашел в аптеку и купил бинт. Рука припухла и дергалась ноющей тупой болью. Он неумело забинтовал ее, и со злостью подумал, что теперь все будут спрашивать его, что случилось. И ему нужно будет врать или отшучиваться киношной фразой «бандитская пуля». Хотелось побыть одному, а не в этой вечной полицейской суете, где все снуют, спешат и жужжат, как в улье.
Анатолий вспомнил лавочку Светика, спрятанную за кустами и деревьями позади его дома, и ему жутко захотелось в этот уголо; как будто отгороженный от всего остального мира.
Народ спешил по своим делам. Многолюдный муравейник закрутил Анатолия своим водоворотом, смешал в своем разношерстном потоке и слил в общую гудящую массу, называемую «часом пик». Никто не обращал на него внимания, и злость его потихонку начала таять, превращаясь в досаду, от которой саднило внутри.
«Только бы Сашка не растрепал, – думал он. – – Впрочем… вряд ли… хитрый, собака…».
Сашка не растрепал. Когда к нему приставали с рассросами, он только пожимал плечами и отвечал:
– А черт его знает, сами спрашивайте!..
Анатолий был деланно весел, отшучивался и лукаво подмигивал женщинам.
– Сколько внимания сразу! Оказывается раненым быть выгодно! Сразу женщины любить начинают!
Вечером ноги сами понесли его к лавочке. Рука все ныла и ныла. Именно сейчас хотелось Анатолию , чтобы кто-то искренне и тепло пожалел его, как когда-то в детстве жалела его мать. Но рядом никого не было. И его снова захлестнула злость на себя, на Сашку, на Дашку и на этот огромный город, в котором миллионы незнакомых людей, и никому из них нет до него никакого дела. Светика на лавочке не было. Захлестнувшая злость била в виски. Весь день, когда он напряженно улыбался и старался казаться беззаботным и веселым, теперь хлестал его яростью, как бичом, и он не знал, как унять ее. Она толкала его в спину, шипела в уши и гнала к порогу того дома, куда ему не следовало больше приходить.
Анатолий не помнил, как оказался у двери Светика, как нажал кнопку звонка и держал ее до тех пор, пока Татьяна не открыла дверь.
– Что случилось? – Испуганно спросила она и попятилась под напором нежданого гостя.
= Вот, – сказал он и выставил вперед раненую руку. – Болит, очень!
Танька осторожно разбинтовала окровавленные бинты и внимательно посмотрела на рану.
