он нашел мать с розовой пеной на губах, спящую вечным сном на кровати с балдахином. По виниловым канавкам с шипением скользила игла проигрывателя.
Для синьора Нордороя случившееся не стало трагедией. Он уронил пару слезинок на похоронах и вернулся к привычной жизни, в которой дела и сиюминутные удовольствия сменяли друг друга. О Луке заботились няньки.
В долгие туманные дни, проведенные в одиночестве, мальчик начал исследовать свой мир светотени.
Выходя из дома в безветренное утро, я смотрю на пик, поднимающийся на севере; всего тысяча метров, не больше, но он самый высокий из всех, и острый, как на детском рисунке. Да, точно такой, как на детском рисунке.
Холодно. Я останавливаюсь во дворе рядом с засохшим кустом розмарина. Солнце на востоке еще не успело перебраться через холмы. Мы увидим его часов в десять, и оно, тщетно стараясь рассеять гнетущий мрак вершин, будет светить до четырех, пока его не проглотит черная стена на западе, как горячий кофе – блестящий кусочек сахара.
Наш город съела тень холмов. Нас больше нет.
Я возвращаюсь в дом, сам не зная зачем, киваю стенам, вытираю слезы, а потом снова иду на улицу, за ворота, насвистывая «Simple Kind Of Man» группы Lynyrd Skynyrd. К черту Вильму.
За спиной у меня рюкзак, мешающий ускорить шаг, но ведь я никуда и не спешу. В рюкзаке две припасенные банки фасоли, несколько бутылок воды, толстовка, штаны и пара поджаренных мышей. Пистолет, который месяц назад мне дал Эральдо, торчит из-за пояса. Я держу его под рукой. Поближе к голове.
Переходя через виа Рим, вижу церковь Святого Духа: вырванные с мясом деревянные ворота, длинные перевернутые скамейки, распятие с изможденным телом Иисуса Христа, завернутое в плащаницу из паутины.
Дон Беппе был последней надеждой для многих. Особенно для стариков – слепо доверяющих его богу и его проповедям, с каждым днем все более безумным, превратившимся в средневековые разглагольствования о грехе, дьяволе и вечном проклятии.
То, что священник не смог это сделать – его крики, его богохульства до сих пор стоят в ушах, – стало для многих тяжелым ударом.
Я иду дальше, с тревогой вглядываясь в поля. Пейзаж меняется, цвета блекнут. Многие деревья умерли или умирают. Они засыхают, скрючиваются, а там, где отломаны ветки, из ствола вытекает жидкость, по консистенции напоминающая семенную, только иссиня-черная: она пахнет плесенью, затхлостью посудомоечных машин, канализацией.
У подножия холмов трава быстро желтеет и превращается в сухую трухлявую солому. Стебли овощей и ветки фруктовых деревьев в садах и огородах завиваются штопором и уродливо гнутся на ветру – словно хотят вдохнуть воздух с холмов и при бледном свете дня синтезировать их токсины, чтобы совершить невероятное растительное самоубийство. Поэтому люди перестали есть овощи. И когда еда закончилась, начали ловить мышей.
– Холмы опоясывают город. Как инфекция. С виду все как будто гниет, но при этом живет – только по-другому, – сказал мне как-то раз
