таких красок, и сейчас нету. Позже я уничтожил наброски, труднее с памятью, я ничем не походил на рыжего, лобастого отца, начальничка, напиваясь до белой, бешеной пены, он меня не замечал, как муху, севшую на китель, цеплялся репьем к матери, покорной, противно услужливой. Мне было семь лет, нет, восемь, когда его шарахнул инсульт, он вылезал из жизни, как из штанов с лампасами, синюшный дергался, сползая с дивана, а снежный паук на окне крутил свое сальто мортале.
Совсем скоро мы оказались в Москве в нашей малогабаритке (я ее не помнил, потому что родился «в лагере», поздний ненужный ребенок, поскребыш), с двумя смежными комнатами, хрущевка, и это в центре, среди породистых сталинских домов; между ними примостилась синяя луковка церквушки, куда мать иногда заходила. Тело у нее не поспевало за лицом, оставалось гладким, с едва заметной рыхлинкой, жадным. Не скажу, что их было много, объектов короткой любви, наверное два или три, они для меня на один фейс, на одно мурло, я вздрагивал в проходнухе от приглушенной ночной возни, я накрывал голову подушкой, парил на перистом облаке, улетал в свою Лапуту, облепленный крахмалом бессвязных, распадающихся снов. Запомнился мент, наш участковый, с русыми пушистыми усами, он всегда притаскивал мне что-то, типа, игрушки, как малютке, сироте, а я вынимал из нее пружины, потрошил, молодой шимпанзе, и злобно выбрасывал в мусоропровод. Все у нее должно было идти на понижение, а вот поди ж ты! В конце концов, мать решила устроиться в Художественный Салон, неподалеку, я знаю, она бы и сторожить пошла, и шваброй махать, наступил девяносто второй год, лагерные денежки, нажитые, рухнули, стали трухой. И такой финт, такой фарт бурная любовь с самим, с хозяином, с Харитоном Игнатьевичем, тоже вдовцом, роман, плавно перетекший в замужество. Черный снег улыбки, глазки мутное пивко. Наше прошлое его не удручало отставной козы барабанщик, сам по тому же ведомству, его посадили в Художественный салон воеводой на кормление, а время то было сказочное!
Скупай все по дешевке, целыми коллекциями, и кум английской королеве. Что ж мне не удивляться на мою мать, не восхищаться, ведь это ее особый дар, не дает сбоев, необходимость присутствия, осознанная необходимость, как сказал философ. Потом мы переехали в квартиру Х.И., теперь надстроенную мной, в урочище, в уёбище, с ампиром и купеческим модерном. Я уже не вздрагивал от постельного скрипа, в фатере четыре комнаты, но, ворочаясь ночами под мягкий шелест кондиционера, я, неблагодарный, измышлял, какую кармасутру они там выдают, запуливают в огромной усыпальнице, как она его интимно кличет, вскрикивает:
– Ну еще, еще! Давай, Харя! Шайбу! Как податливую глину тела месят руки скобаря.
– У тебя же имя грузчика, – весело хамил я, – а ты восемнадцатый век впариваешь!
– Запретил хвастаться моими рисунками перед клиентами, постоянными покупателями, а среди них попадались презанятные персонажи, тот же директор музея
