тебя изваляли в перьях. Я витал над сквозящими улицами, город казался мраморной мертвецкой, вот-вот вылезет из Невы белоглазое чудище.
Я был запасным игроком, эпизодом в ее бурной судьбе, устремленной к заманчивой цели. Скорый поезд со свистом мчал меня в Москву, мне свистели в спину, выгоняли с арены; где-то вблизи Бологого, промаявшись у темного окна, я подумал: тот, кого она предпочла, из осколков витража создает ангела, а я из Сократа умудряюсь сделать писсуар.
У себя, на Трубниковском, в разоре и разгроме, я не мог смотреть на черные уточки ее туфель, томящиеся в прихожей. В бредовых полуснах я готов был вызвать Армандо на дуэль, не больше, не меньше, а он оказывался отменным фехтовальщиком, ворошиловским стрелком… нет, я не хотел расставаться с жизнью так глупо, хоть и во сне. Тогда и началась рубка арматуры. Мать с Борис Ренатычем опекали меня
– мы никуда не ходим, выведи нас в свет
– сопровождали на выставки; какой морок, сколько чуши я выслушал о художниках, о картинах, а на ночь глядя, за поздним чаем с «берлинским печеньем» они пели слаженным дуэтом, ясно что
– мне надо поскорее, без душевной крови, забыть эту полушлюху, хищницу, и тому подобное. Дольше я не мог находиться с ними под одной крышей, я готов был к новому, рисковому повороту в своей жизни, более того, я ждал его.
Тут и подвернулся хутор.
Как только опускалась темнота, я гонял на своем новеньком фольсвагене, порой с подспудным желанием сломать себе шею, совершал вояжи и днем, съезжая с трассы, забираясь в глухие уголки. Однажды, не доехав до Нарофоминска, заметил жестяную стрелку «Егоркина Гора», увидел заброшенную деревеньку, разоренное воронье гнездо, ютившееся под зеленым косогором, а на холме деревянный двухэтажный домина, явно нежилой. В деревушке обитали две чумовые старухи, да подслеповатый дед. Я осведомился о странном доме, стал расспрашивать, вызнал, что хозяин, бывший кузнец, после смерти жены пропил и корову и гусей, и о прошлом годе вздернулся с бодуна. Ну, меня такими штучками не проймешь, что не ладно – де торговать дом, раз он там порешился – каждый сам себе голова, хоть и пьяная, значит, время пришло, мне такое паскудство совсем не угрожает, я и пью-то как воробей, даже курить бросил. Справился о родственниках, в Люберцах проживает племянник, – сказал дед, кряхтя после чекушки. Адреса, разумеется, не дал, сообщил только, что племянник, Лешка с редкой фамилией Еремин, трудится в паровозо-ремонтных мастерских. Удача сопутствовала мне, я нагрянул в эти мастерские, сбил с панталыку ошарашенного наследника, пообещав ему бабки, о которых он и не грезил, усадил в машину и мы поехали смотреть «хутор». Какое там царило запустение! Слезно было видеть развалившуюся кузню, поросшую бурьяном, напрасный труд поколений, итог, а ведь когда-то здесь имелся птичник и хлев, рыбник с карасями превратился в мутную лужу. Под рукой рассыпались трухлявые доски телеги, бесцельно из них торчал ободранный хомут, память о коняге, о Гришуне, – равнодушно сказал племянник.
