наигранно веселых; конечно, и там водилась бесовня, мелкая сволочь, но в целом… полночные споры об искусстве, дружба взахлеб, гитара. Пронзительные романы, варка глинтвейна, наутро легкое похмелье с дамой сердца, «каленвал», килька в томате под шампанское, а тут… рядом ипподром и родной ресторан «Бега», где художников чуть ли не в долг поили. А Челюскинская, а Сенеж, вот уж приюты живописцев, катанье на лодках, в очередь гребут и рисуют ноздря в ноздрю…
Почему я в тот вечер запал на Регину, которую знал до и после короткого счастья с Таней, и всегда проходил как бы сквозь нее. Регина вальяжно подошла с налитым стаканом, облаченная в малиновый свитер, он был ей очень к лицу
– в радостной эйфории, словно это ее персональная выставка, а висело-то две блеклых картинки.
– Феликс, повысь градус! Дался тебе этот сухарь….– сказала, упершись в меня пушистым боком, с пьяненькой уверенностью в своем неотразимом обаянии.
Я взглянул на разномастные волосы, торчавшие частоколом от свирепого геля, вот дурешка, зачем выжучивается?
– Видел мои шедевры? – спросила будто невзначай.
Я посмотрел в угол за дверью, куда поместили Регину, поставили, как школьницу, и промолчал.
Она проглотила выразительное молчанье, подцепила пластмассовой вилкой ломтик буженины для меня и чуть было не облила липким десертным мой дорогой пиджак. Но, странное дело, от ее брутального свитера, от плотного тела под ним исходило обволакивающее тепло.
Да, она всегда на подхвате, грязцо, конечно, но порой хочется залезть в грязевую ванну, «лечь на дно, как подводная лодка и сигналов не подавать».
Неудивительно, что я вышел вместе с Региной в моросящий весенний дождь, она даже присвистнула, или мне показалось, увидев серебристый фольсваген.
– Вот это тачка! Очень кстати, а то мой жигуль в ремонте. Поедем к тебе? – Спросила за меня, – на твой прибамбасный хутор?
Откуда она может что-то знать про мое пристанище? Кто там был – двое, трое, и то по делу, значит, слухом земля полнится? Я не завел друзей. Какая еще дружба между нами, творческими особями, одно соперничество. А другое человечество меня просто не интересует.
В темноте мы ехали под тихую музыку, сидя рядом, Регина нервно курила, иногда поворачивая ко мне голубоватое лицо с приглушенной косметикой. Подумалось, она из тех женщин, которых делает ночь, к утру их лица оплывают, как свечи, теряют притягательность.
– Плохо продаюсь, Феликс, – она загасила окурок.
– Что? – не врубился я. Утренний рисунок белый на белом полоснул лобовое стекло, я вывернул руль, боясь проехать поворот на проложенную мной дорогу.
– Сдала две картины в салон, и еще две в бутик, знаешь, в подземном переходе на Крымскую.
Я не среагировал, я этого
