и лекарств хранился налобный электрический фонарик. Но я забыл, когда я его в последний раз заряжал. А подобные устройства имеют нехорошую привычку вырубаться в самый неподходящий момент.
Здешние химики уже научились синтезировать эфир, именуемый ими «купоросным маслом». А медики недавно испробовали его для обезболивания. Так что оперируемый был благополучно погружен в глубокий сон, а я, продезинфицировав кожу на животе больного, вздохнул и сделал первый надрез. Брызнула кровь, увидев которую, прекрасная Беатрис побледнела и едва не упала в обморок.
Сама операция не заняла много времени. Я управился минут за сорок. Удалив воспаленный отросток слепой кишки и обработав рану, я зашил разрез стерильной шелковой ниткой. Конечно, шов получился не совсем аккуратным, но я подумал, что для мужика это не столь важно. Главное, что он останется жив.
– Все, мадемуазель, – сказал я бледной Беатрис. – Скоро ваш брат встанет на ноги, а через месяц он и помнить забудет, что побывал в руках такого живодера, как я.
Девушка снова залилась слезами, только на этот раз она плакала от радости.
– Мсье, я не знаю, как мне вас благодарить! – воскликнула она. – Ведь брат – это единственный родной человек, который остался у меня.
– Если вы хотите мне помочь, – ответил я, – то велите приготовить тазик с водой и чистую рубашку. Моя, как видите, вся в крови. Да и пот надо смыть с тела, а то его запах вряд ли понравится вашему прелестному носику.
Беатрис закивала и, словно спринтер на стометровке, рванула из комнаты. Минут через десять меня пригласили помыться.
С удовольствием намыливая руки мылом, я мурлыкал под нос какую-то легкомысленную песенку, услышанную мною от Мюрата. Неожиданно чьи-то нежные пальцы коснулись моего левого плеча.
– Мсье, что это?! – испуганно спросила меня Беатрис, показывая на следы пулевых ранений, полученных мной в Цхинвале. Тогда, во время «войны трех восьмерок», какой-то ошалевший гвардеец Мишико Галстукоеда пальнул в меня из автомата, едва не отправив в Дзанат[15]. Я выжил, а он – нет.
– Это мадемуазель, следы пуль, которыми меня хотел убить один нехороший человек, – ответил я. – Только это было давно.
«Всего двести с лишним лет тому вперед, – подумал я. – Боже мой, кто бы мог подумать, что судьба занесет меня в далекое прошлое».
Беатрис участливо покачала головой.
– Мсье, это было, наверное, больно.
– Мадемуазель, я мужчина и воин. Потому мне негоже жаловаться на боль.
Обтерев торс полотенцем, я накинул чистую рубаху и отправился посмотреть на своего пациента. Виктор спал сном младенца, только что не пускал пузыри. Велев Беатрис присматривать за ним, я засобирался домой. Видно было, что девушке не хотелось со мной расставаться, как и мне с ней.
Что ж, теперь у меня будет вполне законный способ навещать дом Мюрата и видеться с больным и его
В осетинской мифологии – рай.
