еще на пятнадцать градусов – когда под ногами неожиданно оказалась лежневка. Градька почти бегом добежал до застрявшего трактора, из последних сил закинул Дину в дощатый шалаш на стоящих дыбом санях, сам лег поперек входа и замкнул пальцы на грязном цевьё ружья.
Он стремительно погрузился в сон, но при первом же сновидении вылетел из него, как пробка, и больше не мог уснуть до рассвета.
Они возвратились в Селение лишь во второй половине дня.
Максим увидел их с того берега Панчуги, подхватил Дину посреди брода, и сразу отнес в палатку. «Я сейчас-сейчас, без меня не рассказывайте», – потребовал он не столько от Градьки, сколько от мужиков.
Потом на листе лопуха Градьке дали жареную плотвичку с куском спрессованной каши, и он, разбирая рыбешку, в двух словах рассказал, что случилось.
Потом все смотрели, как Градька обрезал ножом ногти. Толстые, на ногах, отмахнул без труда, на руках оказалось сложнее, а прокушенный бурундуком палец вообще не давал к себе прикоснуться. Градька и не стал его трогать, лишь немного понянчил, хотя тут же смутился, заметив, как Гена, кривясь, оглаживает свои распухшие ступни ног. Помлесничего выглядел плохо. Глаза его, цвета нежной сосновой коры, текли гнойным соком.
Градька подставил Гену плечо и вместе они отковыляли в зимовку – немного поспать, пока не спадет жара.
На желтом закате их разбудили выстрелы, и вскоре торжественно был предложен ужин – дичь. Каждому досталось по тушке, пареной под ведром и набитой багульником, чтобы отбить запах тины. Этим роскошеством общество было обязано большой стае крякв, что безбоязненно опустилась на воду почти напротив избы и была облаяна Вермутом.
– Больные, а ничего, есть можно, – говорил Севолодко, обгладывая тремя зубами утиное крылышко. (Это он побежал к реке первым и дуплетом выстрелил прямо в утиное скопище: несколько штук тут же опрокинулись гузками вверх).
– Да вы это… ешьте, ешьте, не бойтесь, – поворачивался он к Дине: – Психически, я о чем говорю, больные. А психика мясо не портит. Я то говорю, Максим?
Максим улыбался и кивал: «то». Всеволод лоснился от удовольствия.
После долгой и сытной трапезы положение не казалось уже таким беспросветным. Первым просветом был путь по реке, которая уж наверное выводила из леса к людям. Вторым просветом – квартальная просека, что от Селения уходила строго на запад. Путь был неблизкий и непростой: лесоустройства не проводилось лет двадцать, просеки заросли. Но этот путь был реален не меньше, чем путь по реке на юг. Никакой реальной дороги не было лишь на север, в силу известных причин, и на восток – оттуда к Селению примыкали непролазные топи на многие и многие версты.
Вечер пролетел быстро и с настроением, а ночь прошла тяжело.
Лампа сильно коптила, приходилось держать открытою дверь, внутрь
