Ей-богу, наболело! Четырнадцать лет ждал этого дня… Ночи… Дождался… Но ведь как дождался? Лёвы нет, его увезли. Куда увезли? Почему увезли? Никто не говорит, – он умолк, с надеждой глядя на свою вечную собеседницу, спасшую его лет десять назад от огульного пьянства и сохранившую ему остатки бренного здоровья. Маруся торчала в дверях. Она не любила соседку, побаивалась её, вечно строгую и прямую, будто насаженную на кол. Смородиновые глазки теперь стянулись к переносице и смотрели в пол. Нет, Маруся могла кого угодно поставить на место, выставить с места и даже переставить на другое, но здесь её способности терпели фиаско.
Тётя Маша молча посмотрела на Виктора, на Марусю, покачала головой и закрыла дверь. Едва слышно, как и открылся чуть ранее, щёлкнул замок. В подъезде воцарилась тишина. На дне кружки застыла чайная жидкость, в дверях застыла Мария по паспорту Александровна, в глазах Виктора с говорящей фамилией Берген застыл вопрос. Стало слышно, как утихала метель. Сквозь мутные стылые окна подъезда было видно, что идёт обильный медленный снег.
Виктор развернулся и побрёл на свой третий, тяжело поднимая со ступени на ступень ноги. При каждом шаге в кружке неудовлетворённо подбулькивала жидкость. Он чувствовал на себе взгляд Маруси, но более продолжать эту вакханалию не мог. Тело ослабло, настойчиво прося покоя. Вдруг около уха что-то прожужжало и в голову вонзилось:
– Он в реанимации. На Городских горках. Инсульт.
Закрылась ещё одна дверь, громко проскрипел замок. Виктор, весь взмокший, остановился перед входом в квартиру, по его щекам потекли слёзы. Слёзы по собственной нереализованной жизни, в которой не было ни любимой женщины, ни детей, ни друзей. Он так и не нашёл любимого дела, не положил свою жизнь на алтарь науки, хотя мог бы как самый преуспевающий в своё время студент-физик поступить в аспирантуру, защитить диссертацию, учить студентов, но выбрал другой путь, путь заводского трудяги, вкалывающего без продыху, а потом также, без продыху, пропивающего заработанное непосильным трудом. Он доработал до мастера и мог бы стать начальником цеха и даже, может быть, директором завода, но друзья и вольготные похождения были дороже, а время дешевле. И слишком поздно сменились приоритеты.
Он долго вглядывался сквозь остатки чая в дно кружки, словно пытался гадать на чайной гуще. Что там, за последним глотком остывающей жизни? Что останется здесь – после этого глотка? Обида вгрызалась во все части тела, жгла сердце и давила на глазные яблоки. И вдруг ему зримо стала видна причина этой обиды – Лида. Да, это она! Могла бы и зайти, и поболтать, но ведь – нет, ушла, просто взяла и ушла, не поднявшись к нему. Так же, как четырнадцать лет назад. А ведь он был больше, чем отец, – он был друг, к которому можно было прибежать с сияющими от любви глазами или со словами горести, прийти ночью с тортом или приползти поздним вечером после аборта.
