которым заполнили остывающую Вселенную сходящие классы, ведь именно незахламленность открытого будущего есть величайшее достояние пролетариата, притом что оно же, обеспечивающее историческую миссию достояние, есть прямое следствие его обездоленности. В этом моменте диалектика классовой борьбы радикальнее гегелевской диалектики. Скажем, систематические неудачи некоторых активных социальных групп объясняются как раз недостатком обездоленности, теснотой связи с истеблишментом, наличием экономического интереса в сохранении существующего положения вещей. Это относится и к студентам, на которых большинство левых интеллектуалов делало ставку в шестидесятые годы ХХ века, в период контркультурной революции. В свое время подобные иллюзии были и у младогегельянцев, тогда теоретический вывод Маркса как раз и состоял в указании на решающую роль отношения к средствам производства. Возможность продать свои знания, вписав их в существующую систему товарообмена, роковым образом ограничивала любой интеллектуальный радикализм. И только истина пролетариата при попытке вписать ее в наличную действительность взрывает эту самую действительность, лишая ее характера квазиприродной устойчивости.
Следовательно, вопрос о «вредном знании», поставленный еще Платоном, в случае пролетариата обретает особую остроту. Коллекционно-теоретическое отношение к плодам познания, устанавливающееся в периоды стабильности, в том числе и путем создания специальных институций – академий, университетов, монополизированных допусков к ступенькам социальной иерархии, развивает привычку к долгосрочным экспозициям инвентаризованного наличного знания. При этом, с точки зрения обитателей, адаптированных к остывшей Вселенной, речь идет об уважении к законам природы. Но с точки зрения пролетариата, это всего лишь незаконное расширение законопослушности, вызывающее паралич воли. Отсюда и особая важность различения между обогащенностью опытом и захламленностью мусором.
Итак, если праздничный материализм подлежит освоению, заимствованию из совокупного исторического опыта, как необходимый для восстановления целостности праксиса, то с хитростью разума дело обстоит далеко не столь однозначно. Скажем, Лукач, рассматривая капиталистическую индустрию с ее разветвленным социальным заказом, отказывается считать ее опытом, органично объединяющим в себе моменты созерцания и деятельности. Но для большинства марксистов «промышленность», по крайней мере на ее раннем этапе, когда в полной мере задействуется личная хозяйственная инициатива, является полноценной практикой, хотя и не такой компактной и насыщенной, как революция.
Вообще хитрость разума имеет свою предысторию: ей принадлежит особая роль в диалектических построениях Гегеля, где она представляет собой ступень самораскрытия абсолютного духа, и в ходе всемирной истории хитрость разума предстает как могучее оружие, пригодное и для перепричинения
