же успехом добрые самаритяне могли бы сокрушаться и о собственной обездоленности, о непоправимой «частичности» и предустановленности своего удела. Как раз такими жалкими представились бы эти «снисходительные теоросы» не только Сократу, но и Алкивиаду и Лисию, не говоря уже о блистательных софистах классической Эллады.
Да, пролетариат пребывает в лишенности – он лишен средств производства, он выдернут из переплетения традиций, в которых мир антропоморфен и узнаваем, он удален от родовой человеческой сущности, обеспечиваемой стабильными матрицами социокода. Но к нему странным образом подходит тезис Ницше, восходящий еще к Аристотелю: «Человек может быть лишь чем-то меньшим или большим, чем животное, но животным – никогда». Так и пролетарий меньше всего способен быть просто естественным человеком, вписанным в ситуацию «так повелось». В пролетариате, следовательно, сосредоточен огромный импульс социального негативизма, готовности к новым спонтанным операциям негативизма. Это самый горючий, взрывоопасный материал истории – не той истории, которая идет по накатанной колее собирания сокровищ, стяжательских войн и приумножения рутины, а событийной истории, преодолевающей преднаходимую разметку социального.
Но именно это же самое обстоятельство и делает пролетариат пригодным для исполнения миссии. Абстрактная рабочая сила, лишенная (сущностно лишенная) «непоправимых» профессиональных навыков, абсолютно обязательных для мануфактурной стадии производства, обретает высокую податливость к мимезису, к восприятию – и отнюдь не в теоретическом смысле – новых идей, в особенности тех, которые озвучивают единство целого – классовое самосознание. Поскольку при этом разорваны узы патриархальности (что и было условием появления товара «рабочая сила»[52]), потенциальная и кинетическая энергия этой массы действительно оказывается беспрецедентной в истории. Иными словами, пролетариат воспроизводит основную совокупность условий, всегда сопровождавших антропогенные толчки. В самом деле, согласно Б. Ф. Поршневу основным качеством неоантропов, позволившим им совершить первую антропогенную революцию, была их «неспециализированность», открытость по отношению к любым новым возможным адаптивным стратегиям, в отличие, например, от гигантопитеков, пошедших по пути наращивания мощи челюстей[53], и вообще в отличие от всех видов, специализированных по отношению к своей экологической нише. У неоантропов, или, собственно говоря, у людей, такого рода ниша принципиально отсутствовала или представляла собой сквозной разлом, открытый любому мимезису. Социокод архаических культур ввел собственные жесткие перегородки (лично-именное и профессионально-именное кодирование в терминах М. К. Петрова[54]), увенчавшиеся кастовой системой первых цивилизаций. Но античная Греция обязана своими достижениями как раз очередному великому слому специализаций и учреждению искусства быть свободным (эпимелеи).
От
См.
