ьеволюции? – Вовочкин говорил, не забывая выпивать и закусывать.
– Чтобы избавиться от контры и буржуев недорезанных, – ответил я с набитым ртом.
– А для чего?
– А как избавимся, так и решим.
– А вот и нет, товаьищь! Ьешать надо сейчас, не медля ни минуты! Ьеволюцию надо твоьить на тьезвую голову!
– А какова, по-вашему, цель революции? – спросил я.
– Постьоение социализма, а в пеьспективе и коммунизма.
– А что такое коммунизм?
– Свобода, ьавенство и бьятство, пьичем бьятство сьеди свободных и ьавных членов общества. Бьятства и сейчас хватает. Помнишь, Наденька, какое у нас было бьятство с немецкими товаьищами? А какое там было пиво. Уже ьади того, чтобы попить такого пива стоило ьаскьутить ьеволюцию. А бьятство в Шушенском… – Вовочкин мечтательно подкатил глаза. – Да, молодой человек, ьеволюционное бьятство всему бьятству бьятство! Надюшь, ты пьинесла кипяточку? Тогда дай еще молодому человеку сахаьку. Какой чаек без сахаьку? А тепеьь, молодой человек, пьошу пьощения. Надо, понимаете ли, ьаботать. Ьаботать, ьаботать и ьаботать!
И с этими словами Вовочкин уронил голову на стол. Наденька взяла меня за руку и повела к выходу. В глазах все вертелось, а коленки так и норовили согнуться назад.
– Девица-девица, дай воды напиться! – преградил нам дорогу кавказец.
– Фу, Езя, нельзя, место… – услышал я строгий Надечкин голос сквозь забытье. Наконец, еще теплившаяся во мне искра сознания на мгновение вспыхнула, чтобы уже окончательно погаснуть.
– …Ой! Смотри, шевелится, шевелится, шевелится! – услышал я сквозь звон в ушах и дикую головную боль. Глаза открылись с почти слышимым скрипом. Во рту, напоминающем полуденную пустыню, трупом гиппопотама вонял язык. – Ой, глаза открыл! – продолжал слишком для меня визгливый женский голос, который отдавался острой болью во всем теле.
– Иди подлечись, – услышал я голос Партдонта.
– О, нет! Я лучше посплю.
– Это приказ, боец Пшишков!
Ах да! Шла гражданская война, и надо кого-то куда-то…
– Иди к столу.
Я осторожно приподнялся. Суставы скрипели, как ржавые петли. Голова кружилась, болела и хотела покоя, желательно вечного. Наконец до меня дошло, что я лежу на кровати, вокруг полумрак и незнакомая обстановка. Пахло духами и дамскими папиросами. Рядом с кроватью за столом сидел Партдонт, полуголый, но с револьвером, а справа и слева от него были девицы в одних трусиках. Девицы были знакомыми, и в мое сознание пыталось пробиться далекое воспоминание.
– Бляди! – вырвалось у меня.
– А ты говорила, не узнает, – гордясь мной, сказал Партдонт.
– Как дела, Ебунчик? – спорсила Блядь.
Я ничего не понимал. Мы должны были быть в засаде, мерзнуть, пить кипяток… Черт! Последнее, что я помнил, был кавказец с трубкой, и Надечкино, фу, Езя, нельзя, место. Хочешь опять на цепь и в намордник? И его
