себя на том, что машинально продолжаю тискать одежду собеседника и пихать ключом в пупок. Ладони потные. Ей-богу, так не нервничал, когда меня подводили к отрытой могиле. На этом лирическая сторона свидания заканчивается. Коллега снабжает меня адресами и условными сигналами связи.
Боря трудится водителем советского торгпредства, дипломатической ксивы для прикрытия, естественно, не имеет. Наверняка в той или иной мере под присмотром Гестапо.
Теперь от меня ждут полного доклада, подробных сведений, что не сообщишь связному. Но некоторые вещи я не могу объяснить. Потому что Москва решительно меня не понимает.
Я не в аптеке служу, а в Абвер-2. Диверсант, ликвидатор. Задача – полное уничтожение коминтерновского подполья в Западной Европе. Я буду стрелять в наших! Такой вот спящий агент.
И что бы я ни написал в рапорте, подозрение в зловредном бегстве из Союза прилепилось пожизненно. В ГБ я чужак, и кто-то наверняка попытается спихнуть вину на меня, рядового исполнителя, мол – от его криворукости операция пошла кувырком. Я должен был всего лишь подсадкой войти в доверие к немцу, прикрыть от блатных, разболтать. Побег из-под конвоя – сплошной экспромт Чеботарева, когда тот узнал, что ненароком отлупил выпускника спецшколы НКВД, подготовленного для СГОН. А уж в Германию… Никто не ждал. Будь она проклята.
Итак. Нужно дождаться задания. Нет – Задания с большой буквы. Пока же я отправляюсь спать наяву. То есть продолжаю прежнюю жизнь абверовского головореза с пониманием, что мои навыки скоро понадобятся Рейху. Сжигаю свободное время в тупой трескотне с сослуживцами, чьи интересы не идут дальше, чем сделать карьеру и переспать с блондинкой после рюмки-другой. Упорно изображаю преданность идеалам нацизма.
Особенно красочно преданность проявляется в ночь перед днем рождения фюрера. Курсантов Абвера отправляют на улицы. Центральная часть города погружается во тьму, отключено даже уличное освещение. По Райхсштрассе стучат копытами бесчисленные колонны пацанов из Гитлерюгенда с факелами в руках. Все в одинаковых черных штанишках и черных галстуках. Смолкает надоевшая маршевая музыка из репродукторов. Только грохот сапог по мостовой. Десятки тысяч огней сливаются в пламенный ковер.
Юные фройлян не смеют ходить колоннами, им велено стать домохозяйками и матерями следующему поколению в коричневых рубашках. Девушки толпятся в своих длинных дешевых платьицах из целлюлозы или в баварских народных костюмах (кажется, эти яркие тряпки имеют мелодичные названия «трахт» и «дирндль»). Большинство щеголяет в одинаковых синих куртках поверх синей блузы, сплошное издевательство над женской натурой, ищущей индивидуальности.
Над стадионом шевелится багровое зарево – отсветы десятков тысяч факелов в низких облаках. Слышен лающий голос, он вещает о величии нации, о задачах молодежи в борьбе за жизненное пространство.
– Хайль!
– Зиг хайль!
Или другая
