второй. Тот же кабинет. За роялем папа. Аккомпанируя самому себе, он поёт романс Рахманинова «Ночь печальна». На слова Ивана Бунина. Мою детскую душу особенно трогает фраза «…огонёк мерцает одинокий…». Огонёк этот так легко себе представить. Я делаю это, и мою душу тоже охватывает печаль.
Но вот отец берёт нотный альбомчик, в который записывает собственные композиции. Он открывает его на нужной странице, ставит на пюпитр рояля и начинает петь романс собственного сочинения. Кажется, он посвящён какой-то женщине. Я хорошо запомнил заключительные аккорды и слова, завершающие романс, впрочем, последние запомнить было совсем нетрудно: «Виктор Вейцман!». Слова эти что-то вроде подписи, которую художники ставят на своих картинах, только в данном случае «картина» была музыкальной. Альбомчик этот со временем оказался в квартире на Большом Харитоньевском, а затем исчез в недрах МГБ – после визита сотрудников пресловутой госбезопасности к моей тётушке, Сарре Рахмильевне. В 1947-ом году. Кстати, тётя Сарра много лет спустя рассказала мне про папину композиторскую задумку – сочинить оперу на сюжет драмы Гуцкова «Уриэль Акоста». Увы! Не сложилось. Много, что не сложилось. Остаётся добавить. Отец очень любил Скрябина и Метнера; Шостаковича считал гением, к Прокофьеву относился с прохладцей. Музыка, сочиняемая папой, по отзыву его друга Владимира Пескина была не оправданно сложной.
Тут будет вполне уместным упомянуть об одном весьма выдающемся музыканте, трубаче Тимофее Александровиче Докшицере. Именно до войны я впервые услышал о нём. Тимофей Александрович, или Тима, как звали его в моей семье, был воспитанником Владимира Ананьевича Пескина, на жилплощади которого в районе Чистых Прудов Тима жил одно время. Он и свою первую жену, Фаню, привёл туда. Квартира, в которой обретался Владимир Пескин со своими близкими, была большой и коммунальной. Тима, само собою, по многу часов упражнялся на трубе, доводя «своим трубным гласом» жильцов квартиры до умоисступления. Они, естественно, во всю протестовали, в ответ Владимир Ананьевич, дядя Володя, как я его звал с детства, в свою очередь возмущался, заявляя соседям, что они не понимают прекрасного. Папа мой, писавший, помимо всего прочего, и весьма неплохие сатирические стихи, откликнулся на этот «трубный страшный суд» такими вот стихотворными строчками, которые хорошо ложились на мотив «Катюши» Матвея Блантера:
Затрубил в свою трубу Тимоша,
Никому покою не даёт,
Всех соседей трубою укокошил —
Без конца в свою трубу трубьёт.
Остаётся добавить, Тима Докшицер был замечательным музыкантом и очень хорошим человеком.
Своего сына, меня, то есть, папа хотел в будущем видеть непременно музыкантом, желательно пианистом или дирижёром. Ничего подобного не случилось; подозреваю, и случиться не могло. Это «не могло», по сути, карта – факт № 3 пасьянса, карта на первый взгляд лишняя, явно не в масть, но тем не менее нашедшая своё отражение в моём литературном
