позорно опаздывал на презентацию собственной книги. Накануне дал слабину, не удержался, пошел-таки на Фимин день рождения. Ну и… Фиме-то что, ему сегодня речей не держать, ему можно дышать в сторону, а вот у «автора» с похмелья подготовленные им слова западали в памяти, как клавиши старой пишущей машинки. Машинки со странным названием «Ундервуд». И все же были бы эти неприятности не так уж страшны, а при определенном угле зрения даже весьма симпатичны и даже вполне укладывались бы в сценарий жизни «сегодняшней творческой интеллигенции», или, по-простому, «имидж», если бы не одно «но»… Сегодняшняя презентация была не простой, а «золотой», поскольку туда обещало приехать телевидение, да не какое-нибудь кабельное, а новостники с канала «Культура». Ну, а что значит для молодого прозаика канал «Культура», всякому, наверное, понятно. Впрочем, любой известностью писатель сейчас готов был пожертвовать ради избавления головы от тупой и упрямой боли, зарывшейся в мозги, как в песок. Беда была в чувстве ответственности, не усыпленном алкоголем. Ни канал «Культура», никакие другие каналы не приезжали к писателям без «мазы», так что Игореву издателю Вите Коровину, решившему раскрутить литератора Игоря Балашова до классического, по его собственному выражению, масштаба и для начала откупившему минуту у «Культуры», было бы ой как досадно слышать на протяжении долгих эфирных долей невразумительное мычание перспективного автора.
– Ты – талант из интеллигенции. Из последней. Ты не замкнулся и с дерьмом не смирился! На тебя пойдет спрос. У тебя поиск. Мир в капле души. В чистой. Как у нас, медиков, подобное подобным. Не то, что нынешние – не душа, а ложка дегтя, – объяснил свою инвестицию Коровин.
Интеллигенция, индульгенция… Откуда это все? Из какого века? Не вспомнить. Скорее вам, барин, Алка-Зельтцер. Сельтерскую…
Да, автора поутру мучили угрызения, а вместо собственной речи вспоминалась мудрая и обнадеживающая интеллигентного человека фраза его друга, художника Фимы Крымова: «Причиной любого похмелья – угрызения совести».
Увы, угрызения совести были, и к литературе они прямого отношения не имели. К Фиме он ходил с Галей, а ушел один. А ведь хотел, хотел снова сойтись с ней, сам позвал ее, но черт дернул влезть в спор с юбиляром… Хотя он всегда с ним спорит! И все-таки, если бы Крымов с таким вызовом не глянул на него, произнося тост за поэтов, которые спасут человечество, он бы не стал встревать с алаверды в пользу прозаиков, которые вообще сомневаются, именно человечество следует ли спасать. Глупо, глупо, глупо! Тоже мне, Чайльд Гарольд. Можно было ведь сообразить, что Галя всегда на стороне поэтов! Интеллигенция! Как назло, Галя вчера была хороша, ему так захотелось поцеловать ее в гладкие, собранные в пучок волосы на макушке – испугался уколоться о заколку! Да что греха таить, что там макушка! Он снова возжелал близости! Вот, сблизились! Назло же следовало бы совершить что-нибудь неинтеллигентное. «Ты никогда не перейдешь границы между ремеслом и искусством, потому что ты не веришь в силу поэзии. В тебе
