к дому возле рухнувшей акацииза справками народ тянулся, где,
что ты не скурвился при немцах в оккупации,
без устали строчил НКВД.
Из проходных дворов тянуло скукой
дешёвой, как казённое сукно…
Тот ресторанчик был шикарной штукой,
похлеще, чем трофейное кино.
Играл в оркестре там мадьяр на скрипке
так нежно, словно знал он тайны птиц.
Стихали споры. И уже улыбки
черты смягчали огрубевших лиц.
В дыму табачном плыли пары в танце,
дрожал смычок у самого виска.
Казалось, что владела иностранцем
какая-то надмирная тоска.
В глазах цыганских стыл туман далёкий
и шёл на нас, как на берег волна,
и понимал я той тоски истоки,
настолько близкой мне была она.
И удивлялся я: как в этом теле,
большом и полном,
по веленью рук
такие чувства плакали и пели,
что плакали и пели все вокруг?
И просыпались души
– (или что там?), —
и полнились любовью и виной.
Рыдала скрипка вовсе не по нотам —
по судьбам, исковерканным войной.
Сиротство… плен…
разлука… гибель близких…
то умирал смычок, то оживал,
и, как в кино, руины, обелиски,
мерцая, плыли через дымный зал.
И зал смолкал.
Сходились брови строго.
– Присядь, танцор! Не надо!
Не греши!..
А скрипка разговаривала с Богом
и с Ангелом Хранителем Души…
И вот сейчас, пусть даже и солги я,
что прахом всё,
что выжег те года,
щемяще в сердце ноет ностальгия —
о чём? – бог весть! —
но вижу как тогда:
тоскует скрипка, бредит бас-гитара,
и Додик-венгр, лоснящийся, большой
из золотого, с монограммой,
портсигара
подносит папироску с анашой…
Тамариск
Люблю цветущий тамариск!
Весна. И ярость волн слепая.
Дрожит в солёных брызгах кисть,
дрожит у гибельного края.
От штормов рушится обрыв,
но стихнет моря нрав суровый,
и, словно кается, залив
весь отражает куст багровый.
А тот висит на волоске,
скрепив откос корнями мудро.
О, если б и моей руке
такая цепкость к строчкам трудным!
Такая вера в торжество
усилий!
Вижу каждый день я,
как цепкий куст – не волшебство? —
спасает берег от крушенья.
А сам цветёт —
багряно-кремов —
бессилен перед ним Прокруст,
и самый изощрённый демон
не поколеблет божий куст…
Не усомнюсь, как год назад,
в своём призвании я низко,
безволия постыдный яд
нейтрализован тамариском.
И я иду, иду на риск,
я сам к себе сегодня строже;
цветёт над морем тамариск,
он по-другому
