охабни. Попробуй наряди в армяк… Нессельрода.
Русское платье было проклятой загвоздкой. Всего лучше грузинский чекмень.
– Катенька, Катя, – сказал Грибоедов с нежностью и поцеловал Катю.
– Боже! Лучше места не нашли целоваться, – Катя сгорела со стыда и радости, как невеста сидельца.
Качели шли все быстрее.
– Александр! Александр! – позвал отчаянный голос сверху.
Грибоедов выгнул голову кверху, но увидеть никого не мог. Голос был Фаддея.
Фаддей был готов выпрыгнуть из люльки и простирал к ним вниз руки, напружившись.
– Упадешь, Фаддей, – крикнул серьезно Грибоедов. Фаддей уже был под ними.
– Наблюдаю нравы, – булькнул Фаддей где-то в воздухе. Стало необыкновенно приятно, что Фаддей здесь и Катя…
– Катя, дурочка, – говорил он и гладил ее руку.
Лучше женщины, право, не отыскать. Простая, и молодая, и разнообразная, даже штучки от театральной школы его умиляли. А изменяла она… по доброте.
Все же ему стало неприятно, и он отнял руку от Кати.
Потом они гуляли.
Вдруг кто-то крикнул «караул», и толпа завернулась воронкой внутрь; у маленького человека из крепко стиснутой руки выбивали кошелек, и тотчас, как по команде, на примятую в картузе голову опустились три или четыре кулака.
Воришку держал за шиворот квартальный и устало толкал его тесаком в спину. Грибоедов забыл о Кате и о Фаддее.
Он проталкивался, и люди с раскрытыми ртами молча давали ему дорогу.
Так он очутился в самой воронке.
Двое сидельцев молотили, молча и раскрасневшись, воришку по голове, а он, тоже молча, как бы нарочно, оседал в грязь, и осел бы совсем, если б его не держал за шивороток квартальный. Квартальный держал его правой рукой, а левой редко бил тесаком по спине.
Низ воришкина лица был в красной слякоти, воришка без всякого выражения опускался в грязь.
– Руки прочь, – сказал тихо Грибоедов.
Сидельцы в это время опускали кулаки.
– Руки прочь, дураки, – сказал Грибоедов с особенным спокойствием, которое всегда чувствовал на улице, в толпе.
Сидельцы на него поглядели искоса. Кулаки их опустились.
Тогда Грибоедов, не торопясь, полез в карман и вынул пистолет. Тонкое, длинное дуло поднял он вверх.
Вся толпа заворошилась и подалась, послышался женский визг, не то с качелей, не то из толпы.
– Ты, болван, тесак оставь, – сказал радостно Грибоедов квартальному.
Квартальный уже давно оставил тесак и отдавал левой рукой ему честь.
– Веди, – сказал Грибоедов.
Толпа молчала. Теперь она смотрела неподвижно, не смущаясь, на Грибоедова. Она раздалась, кольцо стало шире, но квартальному с воришкой податься было некуда.
Как обычно, решали те, кто стоял в безопасности,
