Не выйдет! Он вздохнул, как перед прыжком с парашютом. Циничность, которой он был заражён не меньше любого столичного журналиста, снова поднялась в нём тёмной, мрачной волной.
– Всё! Вылазь! – потребовал он, останавливаясь там, где было запрещено. – Приехали!
Она посмотрела на него с удивлением, как на полного идиота, сбежавшего из Кащенко:
– Фелюшенька, ты что? Хочешь оставить меня одну на улице в три часа ночи?
Они находились на Смоленском бульваре. Бледная луна висела над городом. Редкие прохожие выгуливали собак. Вот-вот должен был загореться зелёный цвет, и сзади уже нервно сигналили.
– Ну, во-первых, уже не ночь, – напомнил он и посмотрел наружу: серые весенние сумерки наполняли его старый, знакомый район Пречистенки, в котором он провёл детство, юность и отроческие годы. С восходом солнца начнётся жара, которую он, как северный человек, плохо переносил. – До метро здесь пара шагов. А во-вторых, не называй меня Фелюшенькой! – заволновался он.
– Феля, ты забыл, что метро ещё не работает? – капризно напомнила она и скрестила свои шикарные ноги, которые даже в джинсах не вызывали никаких благородных чувств, кроме вожделения.
Он не стал возражать – глупо, если женщина не хочет выходить из машины, не вытаскивать же её силой. Народ сбежится. Советы будет давать.
– Я тебя очень прошу, – сказал он, передумав ставить ей очередной жирный плюс в своём гроссбухе, – не называй меня Фелюшенькой, Фелом, как угодно, но только не Фелюшенькой.
– Почему же, Фелюшенька? – издевательски удивилась она. – Мне нравится.
Он чуть не зарычал от бешенства и не укусил руль. Насколько он не любил телячьи нежности, настолько же не хотел вспоминать своё детство, потому что его воспитывали в казарменных условиях жизни военного: лагеря, походы, лыжи, бег, гимнастика, и когда наконец он вырвался из-под родительской опеки, то быстренько наверстал всё то, что упустил в детстве и в ранней юности, – свободу, пьянящую, бескрайнюю свободу, поэтому из принципа не пошёл по стопам отца, а занялся тем, что ему казалось интересней всего, – журналистикой. Всё это промелькнуло в голове у Феликса, и он с испугом покосился на Гринёву, не угадало ли это чудовище его мысли: в её чудесных глазах, глубоких, как бездонный колодец, плавал и искрился смех. Она была очень уверена в себе, словно заранее знала результат своих ухищрений.
– Потому что меня всю жизнь называли так в детстве, и мне это ужас как надоело, – неожиданно для самого себя признался он и покрылся холодным потом. Ещё никому из девиц не удавалось низвести его до подобных откровений, потому что в его понимании они не должны были знать его слабости.
– Хорошо, Фелюшенька, – беспечно согласилась она и дунула на свою шикарную чёлку, – поехали!
– Куда? – мрачно буркнул он, хватаясь за руль двумя руками, словно
