на одном вечере во время войны, Сталин, по слухам, спросил: «Кто организовал овацию?»[167]) Председательствующий на вечере звонил в колокольчик, пробуя восстановить порядок, и Пастернак позволил себе торжествующую улыбку. Большая группа слушателей последовала за ним после вечера домой. Сурков кипел от злости. Во время войны он сделал себе имя топорными патриотическими стихами, в которых провозглашал:
С бандой фашистов[168] сразиться
Смелых Отчизна зовет.
Смелого пуля боится,
Смелого штык не берет.
Один западный репортер[169], живший в то время в Москве, писал о «подчеркнутой мужественности» Суркова. Грубый, краснолицый и мускулистый, он говорил громко – иногда казалось, будто он обращается к толпе, а не к одному собеседнику. Ходил он нарочито быстро, широким шагом. Сурков родился на девять лет позже Пастернака в крестьянской семье в подмосковной деревне; приехав в столицу, он задумал завоевать себе прочное положение. Венгерский писатель Дьердь Далош, учившийся в МГУ, назвал его особым советским видом мольеровского «мещанина во дворянстве». Далош пришел к выводу: «…чтобы понять фигуру[170] вроде Суркова, добро и зло следует считать не противоположностями, но частями одного нераздельного целого». Один советский перебежчик, давший показания в конгрессе США, утверждал, что Сурков был «человеком КГБ»[171], имея в виду, что он считался доверенным лицом, исполнявшим, когда требовалось, поручения органов госбезопасности.
Надежда Мандельштам отмечала, что в разговорах Сурков всегда ссылался на некую таинственную организацию, которую он называл «они». Он часто даже хотел проявить доброту, но не способен был действовать, пока не узнает мнения вышестоящих.
«Я заметила, что «они» считают, думают, полагают[172]… Однажды я спросила: кто же это «они»? «Ведь для меня «они» это вы». Он был крайне удивлен – мы так приятно разговаривали, и для него, поэта, вдова погибшего поэта была дамой, которую он однажды принял без очереди. Потом я поняла, что мир состоит из этажей и те, кто выше, называются «они». Сурков ходит на один из невысоких этажей, и ему тоже говорят, что надо доложить и выяснить, как «они» на это посмотрят. Над следующим «они» перекрытие, а затем снова «они». Н. Я. Мандельштам приходит к выводу: «Кругом «они», и Сурков мечется, улещивая писателей, ведя классовую борьбу и вымаливая у тех, кто «они», кое-какие подачки для своих подопечных. В классовой борьбе он должен сохранять кадры».
К Пастернаку Сурков питал особую враждебность, зато проявлял заботу об Ахматовой. Он старался облегчить ей жизнь и даже приносил ей роскошные розы. Однако «он душой и телом был предан[173] системе, которая испытывала патологический страх перед каждым словом, не стесненным рамками условностей, и особенно перед поэзией». Ни один поэт не вызывал в Суркове такой враждебности, как Пастернак. Однажды Пастернак в частной беседе
Nadezhda Mandelstam, Hope Abandoned, 375.
Dalos, The Guest from the Future, 54.
Gerd Ruge, «Conversations in Moscow», Encounter 11, № 4 (октябрь 1958), 20–31.
Dalos, The Guest from the Future, 95.
Показания Юрия Кроткова, он же Джордж Карлин, в подкомитете сената США, данные в соответствии с Законом о внутренней безопасности 13 ноября, Committee on the Judiciary, Karlin Testimony, at 171, U.S. Government Printing Office, pt. 3 (1969).
Цит. по: Nadezhda Mandelstam, Hope Abandoned, 594–595.
Dalos, The Guest from the Future, 95.
