утешала его Паулина. – Прежде запятнанная честь женщины отмывалась только кровью. Но, как видите, мистер Тодд, в моем случае ее отмыл кувшин шоколада. А мужская честь – она куда более стойкая. Не падайте духом.
Фелисиано Родригес де Санта-Крус, не позабывший о деятельной помощи Тодда в момент, когда его с Паулиной любви угрожала опасность, предложил англичанину денег в долг, чтобы тот смог расплатиться за свою авантюру до последнего сентаво, однако Тодд предпочел оставаться в долгу не перед другом, а перед протестантским капелланом, поскольку его репутация и так уже разрушена. Вскоре ему пришлось распрощаться и с котами, и с пирожками, поскольку английская вдова, у которой он проживал, выгнала его под заунывную песню упреков. Ведь эта славная женщина удвоила свою кухонную активность, чтобы финансировать распространение истинной веры в далеком краю вечной зимы, где днем и ночью воет замогильный ветер, – так в припадке красноречия описал ей Патагонию Джейкоб Тодд. А когда англичанка узнала, что ее накопления оседали в руках фальшивого миссионера, она преисполнилась праведного гнева и указала ему на дверь. На помощь Тодду поспешил Хоакин Андьета – он подыскал товарищу новое жилье, тесную комнатку в одном из скромных портовых кварталов, зато с видом на море. Дом принадлежал семье чилийцев и вовсе не претендовал на то, чтобы выглядеть по-английски; это была старая постройка из беленного известью кирпича с красной черепичной крышей. Дом состоял из прихожей, большой комнаты почти без мебели, служившей и гостиной, и столовой, и родительской спальней, комнаты поменьше и без окон, где спали все дети, и задней комнаты, которую семья сдавала внаем. Хозяин дома работал школьным учителем, а хозяйка пополняла семейный бюджет торговлей свечами, которые изготавливала на кухне. Запах воска пропитал весь дом. Тодд ощущал этот приторный аромат на своих книгах, на одежде, на волосах и даже в собственной душе; он проникал даже под кожу, так что много лет спустя на другом конце света Тодд по-прежнему будет пахнуть свечами. Теперь он ходил только по нижним приморским районам, где никому не было дела до плохой или хорошей репутации рыжеволосого гринго. Тодд обедал в бедняцких тавернах и целые дни проводил среди рыбаков: теперь он чинил сети и лодки. Физический труд шел ему на пользу, и за работой он на некоторое время забывал о своем позоре. Только Хоакин Андьета продолжал к нему приходить. Они запирались в комнате, чтобы поспорить о политике и обменяться книгами французских философов, а по ту сторону двери носились учительские дети и струился жидким золотом свечной воск. Хоакин Андьета ни словом не обмолвился об англиканских деньгах, хотя и не мог не знать о скандале, который неделями обсуждался по всему городу. Когда Тодд попробовал объяснить другу, что вовсе не собирался мошенничать, что все дело в его дурной голове, непригодной для математических вычислений, в его фантастической взбалмошности и в его невезении, Хоакин поднес палец к губам – этот жест на всех языках призывал к молчанию. Пристыженный и растроганный Тодд неловко обнял Хоакина – тот на мгновение прижал англичанина к себе, но тут же резко
