ощерился, будто вышла наружу остроумная проказа.
– Не я один…
– За что?
– За дело. Такие бабки огроменные огребает.
– Ну, огребает, – согласился Понизов. – Так не за просто так, за руки золотые. Но ведь и вам прилично платит.
– Платит, – неохотно подтвердил Лещик. – Но себе-то больше берет. Порешало насоветовал, чтоб посадили.
– Так если его посадят, вы сами заработка лишитесь!
– Зато по справедливости, – Лещик длинно и точно харкнул на почтовый ящик.
В какой раз поразился Николай Понизов причудливым извивам российской логики.
Когда наутро Понизов с Алексом подъехали к поссовету, Гусева, полная нетерпения, уже прохаживалась у крыльца.
– Так что, мальчики?! – бросилась она навстречу. – Они?
– Пока не признались, – огорчил ее Николай. – Валят всё на своего работодателя. Будто бы он на кладбище копает.
– Кто?
– Да ерунда это, – Понизов завел Гусеву в кабинет, помог раздеться, усадил. – Они его посадить пытаются. Вот и наговаривают.
Из коридора донесся приветливый баритон Бороды.
– Говорят, просили заглянуть, Николай Константинович? – он поздоровался с хозяином кабинета.
– Господи! Князюшка, – прошелестел потрясенный старушечий голос. Гусева неловкими движениями принялась выкарабкиваться из глубокого кресла.
Щербатов всмотрелся.
– Ксения Сергеевна! – бросился навстречу. Обхватил. Склонившись, поцеловал в печеную щечку.
– Князюшка! – она уткнулась головой ему в шею.
Отстранилась:
– Ой, как постарел! Пооплешивел. А худющий-то, хлеще прежнего… Надо же, – живой!
Ее усадили на место. Но она так и не выпустила узкую руку Щербатова, будто боялась, что он исчезнет, как видение. И всё поглаживала, поглаживала.
– Тоже мой пациент! – сообщила она остальным. – Уж как мы его баловали. И было за что. Семь лет без суда и следствия в психушке. Иные и впрямь ума лишались. А этот молодец, – еще и других поддерживал. Вечно щебечет что-то, по хозяйству приспособился помогать – и за плотника, и за завхоза. И помню, всё рисовал. Уж такие пейзажи были! А портреты! Меня рисовал. Жаль, затерялось при переездах. Я всё гадала, где он. Может, в Академии художеств выставляется. Фамилию на выставках искала… Не забросил ли?
– Не забросил, – глухим голосом подтвердил Борода. – Я теперь на плитах портреты выбиваю. Всё больше на граните. Иногда на мраморе.
Простодушная Гусева закивала:
– Я всегда знала! Дар-то божий пробьется!.. Покажешь ли?
– Покажу, – пообещал помрачневший Борода. – Сейчас с председателем поговорим. И – прошу ко мне в гости. Всё покажу. Всё расскажу.
Вопросительно поглядел на Понизова.
– Знаете, что ваши, со сто первого, копают на кладбище? – спросил тот.
– Конечно, – подтвердил Щербатов. – На фашистском
