останется кровь, которую она пролила, боль, которую она оставила о себе на память, синяки, ушибы и переломы.
Она избила троих, прежде чем поняла, что девочка-жертва уже сбежала, а в переулке появлялись новые друзья обидчиков. Торн быстрее и ловчее большинства, но прекрасно знает, когда ситуация складывается не в ее пользу – и она бежит. Ее преследователи могут думать, что знают Бастион, но она его чувствует, и никто не поймает ее в сумеречных тенях вечного города.
Она сама не понимает, куда бежит, пока не оказывается напротив знакомой конструкции из забаррикадированных домов. Все еще может чувствовать вкус крови на разбитых губах, сладко-горький вкус сомнения, обманчивую осторожность. И вырывает это чувство с корнем, вскрывая дверь отмычкой за мгновение.
Внутри все старое, пыльное. Ее острое обоняние страдает здесь, ей кажется, что ее лицо накрыли подушкой, набитой мохнатой пылью. Она натягивает воротник на лицо, но тут же одергивает назад, а потом снимает и шапку. Здесь душно, слишком душно, чтобы перекрывать себе воздух, и нет других глаз. Она может выглядеть так, как ей угодно.
Столы, шкафы, старая мебель – пустые, покрытые пылью вещи, никому не нужные, брошенные. Все здесь какое-то желтое, гнусное, как на плохих картинах, которые она видела на портовом рынке. Так рисуют вечера на светлой земле, все в мерзком ржавом цвете. На темной стороне не бывает солнечного света, и ее это устраивает больше. Здесь неприятно. И ничего нет.
Она не интересуется домами и квартирами, у нее другая цель. Ей нужен двор.
Доски и половицы скрипят под ее весом, она оставляет в пыли узкие следы. Здесь нечем дышать, будто бы это место было полностью изолировано от мира вокруг, могила для десятков людей, хватающих свои последние вдохи. Ее не волнует прошлое этих домов, как бы они ни кричали о своем негостеприимстве. Этот город живой, он ненавидит всех. Если играть по его правилам, она не навлечет на себя беды.
Ей нужен тот проклятый двор с колодцем.
Все двери, ведущие наружу, заставлены шкафами и кроватями, завешаны цепями с огромными замками. Но мебель рассыхается от прикосновения, а цепи давно проржавели. Что бы здесь ни случилось когда-то, это было так давно, что должно быть уже забыто. И Торн не ощущает опасности.
Она всегда полагалась на свое чутье. То, что досталось ей от ее безымянного отца-чудовища, помогало ей выживать, предупреждало, оповещало. Если все внутри нее молчит сейчас, разве это не значит, что все опасное отсюда уже ушло?
Ей требуется время, чтобы найти окошко, которое можно снять. Оно маленькое и почти под потолком, но у Торн узкие плечи и тонкое телосложение, и она легко пролезает внутрь.
Только снова оказавшись снаружи, она вдыхает полной грудью. Лишь сейчас она понимает, насколько внутри нечем было дышать.
Она там, где и хотела оказаться; оглядывается, рассеянно убирая отмычки. Она добилась того, чего хотела, но тут… ничего нет. Ничего, кроме пустого двора и старого колодца.
Впрочем, чего и следовало ожидать.
Торн обходит двор, осматривается. Возвращается к колодцу,
