стал он получше видеть, но пить не перестал и умер с похмелья, в сорок пять, 10 мая.
Она могла бы прожить тихую покойную старость, но дочь была «распозить и возить», а дети рожались один за другим. Говорила дочери, чтоб сама выбиралась, но вскоре продала свой дом, да все что в нем, уехала в поселок пригородный к зятю за занавеску, чтоб мыть, стирать, сажать и копать, выделывать, гладить, шить, – выражать любовь свою одним известным ей способом.
Она стала суше. Всегда в хорошем платке поверх черной головы, в переднике белом. Глаза укрупнились в две черные кляксы, смуглая кожа приобрела желтовато-бурый оттенок. Она из тех поварих, которые не едят своих блюд, они не пробуют. Радость их в том, чтоб у других все было, чтоб шло, как надо.
Была талантлива в своем хозяйствовании: первой в деревне завела индюков (жили, жирели хорошо, а потом враз передохли), сажала пряные травы, чтоб разнобразить домашний рацион.
Собак любила – охотники, сторожа, умны по-человечьи, а к кошкам относилась утилитарно. Она из мягкого кошачьего меха внучкам шубки шила, шапочки, муфты. Откармливала, да тайком от детей, за огородами лишала животин жизни. Перед казнью отмывала котят, прищепляла на веревку за шкирку, чтоб обсохли на солнышке. Один такой котенок повисел-повисел, да сорвался, – пришел к ней молока просить. Плюнула – с той поры не могла больше кошек убивать, даже ради нужного дела.
Ее, – пиковой смуглой масти – конечно, считали «колдовкой», но в глаза говорили вряд ли. Да, и привечать людей она не забывала – приваживала. Приходили подруги, выпивали «красненькой», пели хором казацкие песни – как он ходил, как она ждала.
Нашли рак. Лечить его тогда толком не умели. Ставили на пациентах опыты, облучали наобум, и непонятно, что приносило больше мук, недуг или лекарство.
И умерла. Сын был далеко, дочь совсем растерялась, зять-хорек ждал, когда помрет, внуки не понимали, куда девалась их родная «баба» – она ли тот комок черной боли, стонущий у печи за занавеской.
Нет бога, нет, вы уж извините.
Только человек и есть – и получает он то, что получает, и нет в том никакой логики, это мы сами, потом наделяем события смыслом, подыскиваем нагим фактам красивый наряд.
Был у нее учитель, бегала к нему. По снегу, ночью, тайком. И эпизод этот, никаких последствий в ее жизни не имевший, не изменивший жизненного хода этой женщины никоим образом, представляется мне важным. Он отмыкает для меня жизнь ее на тот, нужный мне, лад.
Мне важно, что не только была она, но и любила.
Жила. Мария Ивановна.
Рыжая
В мои школьные годы в звании «королева класса» перебывало несколько девочек. В младших классах это была девочка породы «андел»: белокурая, в бантах, которыми ее – пухлую, синеглазую – украшала мать, крикливая парикмахерша с вытравленной перекисью башкой (поговаривали, что и дочке
