неизвестно когда.
В ту ночь море бушевало сильнее, чем обычно. Проповедник слушал его рокот, возвращаясь в полной темноте вдоль берега в свое обиталище с письмом из Эдо от отца Диего, которое ему вручили в конторе. Постучав кремнем, он высек огонь и зажег свечу. Колеблющееся пламя, породив тонкую ниточку черного дыма, отбрасывало на бревенчатую стену его внушительных размеров тень. В тусклом свете свечи Проповедник распечатал письмо, и перед его глазами встала плаксивая физиономия молодого никчемного собрата.
«Прошел уже месяц, как вы покинули Эдо. Хуже здесь не стало, но и лучше тоже». Почерк у Диего был никуда не годный, как у ребенка, – каракулями, выдававшими его простодушие, он заполнил целый лист.
«Проповеди по-прежнему запрещены, и нас здесь молча терпят только потому, что городские власти знают, что за прокаженными, кроме нас, ухаживать некому. Но рано или поздно нас тоже отсюда выгонят, и придется бежать на северо-восток вслед за вами.
К сожалению, должен сообщить крайне неприятное известие. Иезуиты из Нагасаки снова отправили в Манилу и Макао письма, где вас ругают. По их словам, вы очень хорошо знаете о том, какие гонения испытывают христиане в Японии и, несмотря на это, стремитесь добиться от Папы содействия в налаживании торговли между Японией и Новой Испанией. Они утверждают, что эти ваши действия – чрезвычайно опасная авантюра и если так пойдет, из Манилы и Макао будут присылать все новых молодых братьев, ничего не знающих о Японии, что вызовет гнев найфу и сёгуна. Иезуиты уже отправили в Макао просьбу наказать вас. Пожалуйста, учтите это и будьте осторожны…»
Пламя свечи затрепетало, искажая черты Проповедника, делая лицо некрасивым. Он научился справляться с искушением плотского греха, но побороть свой вспыльчивый нрав был не в силах. Болезненное самолюбие – их фамильная черта – порой причиняло ему страдания. Лицо Проповедника, выглядевшего гораздо моложе своих сорока двух лет, побагровело от негодования.
«Найфу и сёгун не подпускают к себе иезуитов, заручиться расположением японских правителей у ордена не получается, вот они мне и завидуют. Не хотят уступать нам право проповедовать здесь Слово Божие».
Веруя в того же Бога, служа той же Церкви, иезуиты бессовестно завидуют, льют потоки клеветы и грязи всего лишь потому, что они принадлежат к другому ордену. Этого Проповедник не мог им простить. Они вели себя недостойно мужчин, боясь вступать с францисканцами в открытый бой и используя в качестве тайного оружия ложь и интриги, как евнухи при дворе китайских императоров.
Рокот прибоя становился все громче. Море словно раздувало гнев в груди Проповедника. Он поднес свечу к письму Диего. Пламя лизнуло исписанную нетвердой рукой бумагу, она побурела и вспыхнула со звуком, напоминающим трепетание крыльев мотылька. То, что разгневало Проповедника, исчезло без следа, но сердце его не успокоилось. Сложив руки, он опустился на колени и стал молиться.
«О
