земли, среда была почти не пригодна для жизни, поэтому нас держали здесь. Но еще внизу были какие-то лаборатории, и иногда заключенных, подцепив крючком на трос, спускали в них. Что было с ними дальше – никто не знал. Одни говорили, что там с больными узниками происходят ужасные вещи; другие, как 2225-ый, видели там возможность обретения свободы. Но никто оттуда не возвращался. Вероятно, 2225-ый хотел подговорить меня на побег, но я был не из таких. Мне было здесь уже привычно. Возможно, мы все страдали от того, что находилось внизу, или я не понимаю, как это объяснить. Перед сменами, когда нас собирали в группы, была возможность обсудить все, что происходило здесь. Все боялись спускаться вниз: считалось, что внизу высокий уровень радиации. Хотя снизу шел теплый пар, благодаря которому мы не замерзали зимой, когда стены быстро охлаждались. А вот о том, что за этими бетонными стенами, я ничего не знал.
Порой нам в награду за хорошее поведение или выполненное сложное поручение раздавали наушники и включали музыку. Засыпать с ней, слушать ее всю ночь – было волшебным удовольствием. Тогда мне снились яркие и красивые сны: знакомые мне люди, с которыми мы куда-то шли, высокие сугробы, горы, поезд, на который я все-таки успел, а потом – жаркое солнце и белый песок. И все это сопровождалось музыкой. Я обожал это время, даже когда сны были страшные.
Но как нам внушили такое равнодушие ко всему? Несколько раз я видел, как некоторые молча спрыгивали в пропасть, иногда задевая, сбивая и унося за собой несколько случайных пленников. Всем было на них плевать. Самоубийцу за минуту или две успевали заменить другим заключенным, и вот уже его вызывали на многочасовую смену.
Я не знал, сколько нахожусь здесь. После рабочей смены нас выпускали на прогулку. Раз в полгода переводили в другую клетку. Иногда с новой клеткой везло, иногда нет. Еще важно было следить за руками, чтобы хватка была хорошая. Недостаточно крепко ухватишься – и все. В лучшем случае – ушибы, в худшем – переломы. Проходя по прутьям клеток, иногда по приказу взбираясь наверх или спускаясь вниз по лестнице на стене, можно было случайно сорваться, и спасти тогда могла только ловкость рук: карабин страховочного троса часто не выдерживал. Казалось, что все мы – грустные, грязные и заросшие обезьяны.
Обо мне говорили, что я убийца. Мне показали множество фотографий моих жертв. Я ничего не помнил, но был уверен, что виновен. Их лица были мне смутно знакомы, и смотреть на них было невыносимо. В итоге я смирился со своей судьбой. Я был не нужен обществу за стеной и, что самое главное, не нужен сам себе. Какая у меня могла быть жизнь? Лишь безнадежное существование. Мне сказали, что мои воспоминания стерли специально, чтобы я не сошел с ума и не покончил с собой. Самоубийство – самый большой грех. Про грех мне сказал 2225-ый, когда мы вместе наблюдали за очередным самоубийцей. Тогда я решил: пусть все плывет по течению, не нужно торопить события.
«Живи для себя» – говорила
