легко и торжественно идти под венец. Попробуем представить похороны под Мендельсона. Было бы вполне по-христиански – торжественно и с любовью к умершему.
Как красивы птицы в полете, и как жалко опущены крылья убитой. Я сам добывал птиц и никогда трофей не вызывал во мне восторга. Правда, курам рубил головы без сожаления. Картина Давида «Смерть Марата» – это тот же натюрморт. Морально ли тиражировать смерть Иисуса Христа, хотя бы и сострадая? По-моему, картину Ганса Гольбейна младшего «Иисус во гробе» вообще надо убрать из экспозиции. Надо иметь очень прочные нервы, чтобы не упасть в обморок, рассматривая ее. Даже смерть злодея – не предмет искусства. Искусство, как и поэзия, должны возвышать.
Поэзия – не только красивые слова, образы, мысли, чувства, которые люди ощущают, хотят высказать, но не хватает образного мышления и языковой гибкости. Хулить поэта – всё равно, что ругать солнце, когда у тебя на душе пасмурно. Действительно, за что же его преследовать? Ведь и блошки необходимы собакам, чтобы те не жирели. Цари содержали юродивых и слушали их бредни. Но, выслушав, поступали по-своему – кого выносили без головы, а кто-то уходил по-прежнему босой, но с сумой денег. Бесспорно, поэт в России – больше, чем поэт, он громоотвод. Иногда – всех поднимающий набат. Русское просвещение привело Россию к революции. Мысль не моя, ее по-разному высказывали многие российские мыслители. Я ее только подхватил.
«Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах, мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания потонут в милосердии». Вся проза Чехова поэтично страдает в сторону милосердия, великодушно сочувствуя обиженным, которые не устают говорить, говорить, говорить, сотрясая разве что воздух на расстоянии протянутой руки… Ну и что из того? Кому от этих слов становилось плохо? Как сказать! От ветра и других вибраций на моем дачном домике постоянно отходили 120—миллиметровые шиферные гвозди, я регулярно подбивал их, чтобы не допустить протечки. Наконец мне это надоело, и я поступил революционно: купил оцинкованные листы профнастила и притянул их шурупами-саморезами. Пусть бушуют теперь бури, содрогаются стены, гибнут страны и континенты – в нашем домике тепло и сухо, на полках моим книгам ничто не угрожает. Ни поэзия, ни проза не должны плесневеть!
На Руси всегда боялись слова, точно заметил Даниил Гранин, осмысливая «Медного всадника» Пушкина. У меня нет под рукой той статьи из «Нового мира», кажись, 1967 года. Герой поэмы, плюгавенький чиновник Евгений, свихнувшийся после того, как наводнение разлучило его с любимой Парашей; оказавшись перед памятником Петру и признав императора виновным в беде, вдруг осмелел и погрозил пальчиком: «Ужо тебе!» Петр возмутился и, вонзив коню в бронзовые боки такие же бронзовые шпоры, бросил его с пьедестала на жалкого наглеца. Чего же он напугался? Сло́ва, такого же ничтожного, как и сам грозивший.
За что мордовали поэтов-символистов, вообще – писателей? Что они такое сотворили беззаконное, за что их надо было казнить? Боялись
