модернистскими фасадами, под карнизами которых, должно быть, сидели невидимые горгульи, я улавливал психические излучения, дрейфующие в обыкновенном питерском тумане. Туман, тысячелетия назад зарекомендовавший себя живым и таинственным, был просто конденсатом. Дверь (бордового цвета, как суперобложка моего «Улисса») была просто дверью. Лестница – лестницей. Чувствуя под подушечкой пальца податливую кнопку звонка, который играл истошно мелодию «На голубом Дунае», я осознал важное. Чрезвычайно важное. Вот оно: демистифицированный мир мгновенно умирает. Это закон.
На этом открытии Вера распахнула дверь и запрыгнула на меня по-лягушачьи – обвив шею руками и обхватив талию ногами. Оставаясь в этой же позе, она захлопнула дверь, махнула рукой в глубь квартиры и сказала: «Туда». Мы вошли в круглый холл, из которого было пять дверей. «Туда», – показала она, и я открыл дверь, которая была бы по циферблату на десяти часах. Дверь венчала какая-то фреска, но я не успел ее рассмотреть.
Только я увидел кровать, брошенную на велюр кресла шляпку канотье, в которой впервые повстречал Веру, во мне вдруг всколыхнулось желание отомстить за капище и за три недели разлуки. Я обошелся с Верой неожиданно грубо. Я хватал ее за руки, кидал на кровать, прикладывал к стене то спиной, то лицом. «Ты меня пугаешь», – поскуливала она, проявляя меж тем куда больше покорности, чем в прошлый раз.
Может, мой напор был компенсацией смущения? Однако закончилось действо в мою пользу – Вера казалась укрощенной. И теперь я мог шептать ей нежности. А она смотрела на меня. Она улыбалась. Ее золотистые рысьи глаза изучали удовлетворение.
– Я совершенно не хочу есть и не хочу спать, – заметила Вера, посмеиваясь, видимо, от полноты бытия.
Она стояла перед шкафом и выбирала одежду.
Первым она натянула обтягивающее ультракороткое бандо, поверх него – еще одно платье, представляющее собой крупную трикотажную небесно-голубую сетку; сверху накинула куртку, выполненную из мягкой просвечивающей пленки с черной надписью катаканой, гласившей неизвестно что. Одежда ее, кажется, овеществляла градиент открытости и прозрачности. Затем Вера взяла сумку, мимикрировавшую под пакет из бутика и, как и все прочее, видимо служившую символом транспарентности и доверия мировому рынку, прозрачный зонт и очки-хамелеоны. Мы вышли гулять.
К вечеру, когда сидели на крыше и смотрели на странные дома, повторяющие формой излучины каналов, Вера заговорила сама:
– Сейчас, после энергопоста, у нас так много энергии! Нам ни за что нельзя пропустить этот звездный час. Ты, кстати, помнишь, что нужно обязательно ставить перед собой цель? Иначе вся энергия, которую ты получил, растворится. И цель надо ставить именно по школьному образцу. Как же все у Школы технично! – говорила она, словно желая наконец мне поведать и о своей цели.
– Но прежде, – напомнил я, подавив в себе желание сообщить о намерении вытащить ее из этой странной организации в ближайшее же время, – надо проверить, истинна ли эта твоя цель. Входишь в состояние
