к чему этот концерт.
– Ты думаешь, – она спрыгнула с ограды, на которой сидела, и стала говорить тише, увлекая меня в сторону Малой Подьяческой улицы, – что я не замечала моральную, как бы это сказать… – Она щелкнула пальцами и тронула свой лоб.
– Моральную пластичность, – помог найти ей эвфемизм.
– Брось! – засмеялась она моей осторожной формулировке. – Аморальность! Ты думаешь, не замечала?
Я вздохнул, не узнавая уже ни театра, ни сцены, ни своей роли.
– Поверь! Поверь, Ваня! – с горькой усмешкой продолжала она. – Все я замечала! Но и замеченное меня не убедило отказаться от Школы. И знаешь, почему?
– Почему? – спросил я.
Вера, одетая в легкую прозрачную куртку, под которой теперь виднелась маечка с каким-то растаманским розовым черепом, измазанным мороженым, стояла, обдуваемая всеми ветрами. Она грустно улыбнулась и покачала головой, словно хотела сказать «Глупо, Ванечка. Не притворяйся».
– Потому, – остановилась она, и ее милое лицо стало гневным, – что нет никакой истины! – Последние слова она отчеканила со сталью в голосе.
– Слушай, – продолжил я с не меньшим напором, – но даже Школа признает, что есть наказание. Курс «терапия кармы». Помнишь? И пусть сторонники Школы не распространяются на эту тему много, очевидно, елки-палки, что они признают наличие некоего морального механизма.
– Они учат его обходить. Вот в чем терапия! – раздраженно отозвалась Вера.
– Да этому во все века учили! – перешел и я на повышенный тон. – Наука обходить моральный механизм еще круче доказывает непреложность морали!
– Какая же непреложность, если что-то можно обойти?
Я молчал. Локомотив Школы проехался по нашим отношениям.
– Ладно, – приблизилась она ко мне. – Давай лучше я покажу тебе город.
Глава 5
Питер! Сколько призраков тебя населяет?
Признаться, с Верой город снова ожил. Череду плоских фигур и фасадов то и дело сменяли то зарево, то всадник. Тени изваяний напоминали то профиль Калигулы, то Траяна… Я думал о хитроумности Школы, которая демистифицировала все, что могла, дабы зерно таинственности вложил во все сам человек. И разве может он хоть год прожить на этом демистифицированном пепелище? И разве хоть однажды он усомнится в том зерне, что сам взрастил?
Мы встречались с Верой каждый день на протяжении недели. Рисовали кривоватые сердечки на песке у Финского залива, забирались на крыши. Они стали отныне нашей слабостью и тайной. Я чувствовал, как утекает время нашего счастья – мое пребывание в Петербурге подходило к концу. Наше благоденствие порой омрачалось и тучами, и тяжелым спором. Но мы договорились любить друг друга, несмотря на идейные разногласия и расстояния. Любить и верить. Верить и ждать. И клялись в этом. И в минуту сладкого напряжения Вера попросила поклясться еще «кое в чем».
– В
