по двору, как врежить-врежить этим кнутом по ногам! Бегаем с девками, прыгаем, как козы, а батя стоить на балконе и хохочить. Весело ему!.. И вот до тех пор нас этот малый гоняить, пока мужики из маслёнки ни выскочуть да ни начнуть ругаться. Ну, а потом повадился этот малый и в палатку к нам приходить, как что, и вотон! А посреди неё горкой семя льняное было насыпано, и как только начнёть он нас гонять, а мы – в это семя прыгать. Но в него-то как сиганёшь, так сразу и завязнешь, а малый этот сразу – кнутом тебя, кнутом!.. Во, видишь, какой паразит был! Терпели мы, терпели, а потом и сообразили: начал он раз так-то нас гонять, а мы возьми да толкни на него кипу жмыхов. Загремели они на него… забился он под ними, закричал, а мы подхватилися да бежать. И что уж с этим малым сталося, потом и не слыхали, но к Тетеричу больше не вернулися, тут-то он нас и видел.
Так что были, были издеватели, но на нашей фабрике ходатели умели ладить, как такой то Серков, о котором я тебе уже говорила. Поставил он меня тогда к двум прядильшыкам бородильшыцей, а я, как на грех, и приглянулась одному. Так что ж, подойдёть, бывало, ко мне, возьмёть горсть пеньки еще не бородёной и пошел прясть. Он же опытный прядильшык был, мог и из такой… а мне и легче, кон то мой растёть, могу я теперича и в обед отдохнуть подольше, и домой уйти пораньше. Ну, а потом начал ухаживать за мной, как обед – и вотон. Раз пришел да как облапить! А я ж этого терпеть не могла, и как толкнула его от себя-то да к ходателю. Ну, тот – на него:
– Ты чаво к девчонке лезешь? Ровни себе не найдешь, чтолича?
Вот потом и взъелся этот прядильшык на меня, только положишь папушу, а он и подойдёть: давай сюда. Ну совсем меня вымучил! Раз так-то поглядела на него да говорю:
– Уходи ты, пожалуйста, к другой бородильшыце, не могу я больше с тобой…
– Не-е, – он-то, – мне и твои папуши хороши.
До слез меня довел! Рассказала мамке, а она:
– Да-а… Если останешься – замучить он тебя.
И ушла с бородильшыц, ушла учиться на чёску.
А вот что за чёска… Стоишь, бывало, возле зубцов, набрасываешь горсть пеньки на них, и-и на себя тянешь, набрасываешь и-и на себя. И вот так проработаешь эту чёску, что она как шелковая сделается, останется от неё только третья часть, прочёсок, хоть сейчас пряди. Потом скручиваешь его и кладешь, скручиваешь и кладешь…
Да продавали их потом куда-то, и далеко, должно. Помню, приезжали купцы заграничные и все хормучуть так-то, хормочуть по-своему. Или немцы, или ишшо кто.
На чёске хорошо платили, но крепко ж трудно было! Полгода всего я на ней проработала и снова ушла к прядильшыкам, но и теперь помню, как же лихо пришлося! На бародке-то зубцы в два ряда стояли и пеньку через них легче было протягивать, а через шшеть… Она ж в пять рядов была и высотой – в мой рост. Возьмешь горсть пеньки, накрутишь на руку и протягиваешь, протягиваешь через эту шшеть, а другой раз ка-ак дёрнешь!..
