их постоянным и безусловным следствием. Возражение Канта против этого определения, другие недостатки которого станут ясны из дальнейшего, остается: согласно ему, мы не могли бы выводить определенные процессы в природе; мы могли бы только ожидать аналогичных процессов. Наше рассуждение было бы не чем иным, как ожиданием. Так ли это на самом деле? Нет ли в природе и форме наших рассуждений чего-то большего, чем это ожидание? Частая связь двух событий может быть случайной, а наше ожидание может быть обмануто в следующем случае. Предположим, мы стоим перед урной, содержимого которой не видим, и с определенной частотой вытаскиваем белые шары, а красные и синие – с определенной частотой; не состоит ли тогда наш вывод о вероятности будущих случаев исключительно из ожидания, или же это ожидание основано на предположении или гипотезе относительно расположения шаров? Я не буду говорить о случаях, в которых постоянство повторения не способно укрепить независимое убеждение в закономерной связи, а лишь замечу, что явно отрицательное выражение безусловное следствие в определении Милля предполагает положительное понятие причинности, а потому не может быть пригодным для определения этого понятия. Следствие двух событий может быть немедленным и не быть безусловным, если оба зависят от постоянной третьей причины. Поэтому неправильно просто приравнивать немедленное и безусловное следствие, как это сделал Милль. Безусловным является то следствие, которое не зависит ни от какой другой причины – так что же такое причина?
Во главе любой теории, будь то теория природы или теория разума, принято ставить принцип причинности, как аксиому, чей авторитет и определенность дают ей более высокий ранг, чем может дать конкретный опыт. Этот принцип должен быть, молчаливо или явно, высшим принципом всех и каждого вывода опыта. На него должно быть возложено все бремя доказательства. Как бы мы ни расходились во мнениях относительно того, каким образом мы приходим к реализации этого принципа, едва ли можно сомневаться в его обоснованности, равно как и в том, что, подчиняя знание опыта принципу причинности, это знание обретает гораздо большую определенность и уверенность.
Даже эмпиризм Гельмгольца останавливается на этом принципе, хотя именно Гельмгольц делает меткое и далеко идущее замечание, что закон причинности имеет характер чисто логического закона, потому что выводы, сделанные из него, касаются не реального опыта, а его понимания. «Таким образом, закон достаточной причины в действительности есть не что иное, как импульс нашего интеллекта подчинить все наши восприятия своему собственному правилу, а не закон природы». Если причинность есть не что иное, как требование понятности, с которым мы должны подходить к природе, как только хотим ее познать, то она, конечно, должна быть включена во все конкретные попытки понимания или объяснения. Его всеобщность будет неоспорима и столь же
