style="font-size:15px;"> Коля Ванин снял со спины ружьё, выбрал в патронташе патрон с беличьим зарядом.
– Живи, Микешиха!
Прокопьевнина Богородица
Мозглый осенний день. Привалившись спиной к стволу ели, сидит, нахохлившись, в брезентовом плаще приземистый грибок-боровичок – с неделю не бритый Паша Скипидаркин. На небе муть, ни прогалинки, как будто бабка прокоптелый чугун вверх дном опрокинула. Засунул озябшие руки себе под мышки, тупо смотрит на отяжелевший от сырости ельник. С нижних ветвей деревьев свисают свалявшиеся пегие лешачьи бороды. Во всей природе чувствуется что-то скорбящее, унылое и простуженное.
Собака сильно вздрогнула мокрым телом, встряхнулась, брызги веером посыпались с неё, кое-что попало и на лицо Паше.
– Ну-у, – глухо и недовольно сказал Паша. – Отойди хоть.
Собака села, стала пристально смотреть на хозяина, нетерпеливо взвизгивая. Скорее всего, она торопила его домой, и будь у неё способность говорить, упрекнула бы: «Не послушался своей бабы, упрямое место, в лес потащился, а что выходил? Я ноги отбила, ты ни разу не пальнул. Эх, жизнь собачья». Паше следовало бы приласкать верную помощницу, но под влиянием ли тишины, или, может быть, вследствие утомления даже руку вытягивать не хотелось. Очевидно, собаку забавлял неторопливый расклад дня, скорее всего она рассчитывала когда-нибудь ткнуться в тёплые колени человека и замереть.
Паша, сохраняя деревянное выражение лица, втянул толстым шишковатым носом воздух, поёжился. Почесал ногу в распущенном бродне о корень-выползок, красными растопыренными пальцами достал из полиэтиленового пакета сигареты.
Он напрягал ум, чтобы своим воображением обнять меняющийся мир леса. Скорее всяких коней ретивых мчится время! Уж и тот час недалёк, когда плюхнется старуха-осень за ткацкий станок, залетает в руках-облаках челнок, около скирд соломы, между перелесками заснуют белые мушки, бисером подёрнется водная гладь. Давно ли ходил сюда за грибами, во-он под теми сестричками-берёзками, как в подоле матери-покоенки, один к одному прижались до десятка подосиновиков. Лес чуть пригорюнился, а может, заважничал от пестроты красок, жизнь в нём не шла на убыль, кругом цвинькали пташки, трудились муравьи, небо было глубокое, синее, а воздух – пей, больше пить охота! Жаль, скоро доберутся до этих мест жадные потные ручищи новорусских деляг, и заплачет вековая краса.
Зима минула, хоть бы одно бревно для колхоза заготовили – нельзя, лес неспелый, умри кто – сдёргивай тёс с подволоки. «Всё-то так на белом свете, – размышляет Паша. – Одно умирает, другое рождается. Лет триста иконе Прокопьевниной, не вытерпела Богоматерь, заплакала…» Ходил Паша на чудо глазеть, капельки видел, аромат вдыхал особенный, икону и так вертел, и эдак, подвох искал – не нашёл. Прокопьевна – старуха непостоянная, с вихлинкой живёт. Вот бабка у Паши – это характер! Прибежала тогда бабка со своим Николой Чудотворцем, а Прокопьевна и поддела: «Думаешь, и Миколай твой замолодеет? Или женишком подъезжаешь к моей Богородице? Слабоват женишок-то, Настюха, сбоку припёку родня Матери-то
