с неприязнью буркнул Паша.
Железо мертвило тело, но Вачина ответил на приветствие с напускной развязностью, дрожа от внутреннего напряжения.
– Сто лет тебе жить, земеля! Закурить не найдётся?
– Курить вредно, – холодно ответил Паша.
– Твои хлопоты? – Вачина пошевелил ногой с капканом.
– Мои.
– Садист ты, братан, ой, садист. Гитлер так не делал, как ты. Почеши репу, сколько тебе прокурор выхлопочет за такой самосуд?
– Воров испокон веку били.
– Гнилой базар, земеля! Никакой суд не признает меня виновным. Стал я копать червей для рыбалки и угодил в капкан, каким-то идиотом поставленный на слона, – нагловато улыбнулся Вачина.
– Давно чужой хлеб уминаешь? – спросил Паша.
– Послушай, народный мститель: жиды в Кремле наш хлеб лопают, нефтедолларами подтираются, а мы с тобой птички, мы и крошкам с ихнего стола рады.
Презрительный изгиб губ и тон, которым сказал Вачина, заставили Пашу с удивлением посмотреть на своего пленника: а мысли-то одинаковые!
– Ладно, пошли до старух, – примирительно сказал Паша.
От мысли о скорой воле Вачина живо вскочил на ноги.
– Суд присяжных? Вот это демократия!
Паша достал из кармана ключи, скрутил с болта гайку.
Лязг металла воскресил в Вачине всю неугасимую ненависть к кислошкурным ослам-мужикам, которым на зоне место рядом с парашей. Его ярость усиливалась от той неспешности, с которой шевелился Паша. Резко встряхнувшись телом, вырвал цепь и, подскочив на здоровой ноге, набросил цепь Паше на шею.
– Твой хлеб, мякинное брюхо?!
Он выплёвывал проклятия, задыхался от подпирающей злобы. Паша сопротивлялся как мог, только противник был физически сильнее, нахрапистее. Выручила Пальма. Налетела, вцепилась в ногу Вачины, тот истошно заорал, отпустил Пашу.
– Ишь, – Паша потирал шею. – В клетке тебе место, – и плюнул.
Слова плетью хлестнули Вачину.
– Братан, – заскулил он, – гад буду, сорвался… Мало тебе, что мне оттяпают копыто?
– На одной ноге можно шерстить мусорные баки. А для затравки днём кинь в бак шапку, ночью сходи да найди.
Вачина презрительно поглядел на Пашу, стал подтягивать к себе ногу с капканом. Вдруг выхватил из мешка Прокопьевнину Богородицу, почувствовал, как он одинок и затравлен на всём этом тусклом, пасмурном пространстве, что этот мужик-нелюдь изучает его будто в цирке, с жалобным стоном поднял икону над собой, намереваясь разбить о камень вдребезги.
– Стой! – рявкнул Паша.
Как ужаленный, Вачина присел, испуганно дёрнулся телом, сообразил, что рядом не охрана, этот сморчок в кепке.
– Застрелишь? Кишка тонка! За сколько сдашь, иуда?
– По выходу мяса.
Буря
