наблюдение участию. Первый год среди высокопоставленных представителей собственной породы он провел изучая привычки окружающих его мужчин столь же внимательно, как охотник изучает свою добычу. Он привык получать удовольствие от того, что научился точно предсказывать поступки этих снобов. Он умел предвидеть, кто из них откажется присутствовать на приеме, если на него будет приглашен он, Супаари, а кто явится, чтобы подразнить его; кто совершенно не станет здороваться с ним, а кто ограничится приветствием, более подходящим второродному. Первородные предпочитали прямые оскорбления; второродные вели себя более тонко. Его собственный старший брат, Дхерай, мог пройти в дверь, не заметив Супаари на пороге, второродный же брат, Бхансаар, мог остановиться перед ней, словно Супаари был невидимым, и пройти в комнату мгновение спустя, будто ему только что приспичило войти внутрь.
Общество Инброкара, подражая князьям Китхери, игнорировало Супаари или презрительно поглядывало на него из углов. Подчас слово «купчина» всплывало над общим разговором, погружаясь мгновением позже в ласковые волны благовоспитанного веселья. Ушедший в себя Супаари переносил подобное отношение с любезным отстранением и подлинным терпением – ради сына и будущего.
Ясли находились в самой глубине дворцовых строений. Он не имел представления о том, где находилась Жхолаа. Повитуха-руна по имени Пакуарин уверила Супаари в том, что жена его здорова, но добавила:
– Она измождена до последней жилочки, бедняжка. Не то что у нас, – с благодарностью произнесла рунаo. – Из нас детишки выскакивают так же легко, как и попадают внутрь. Не быть жана’ата – это благо. К тому же женщины Китхери всегда узки в бедрах! – пожаловалась она. – Бедной повитухе непросто приходится.
Когда Супаари спросил, Пакуарин признала, что роды расстроили Жхолаа. Еще бы. Новая причина для ненависти к нему: зачал калеку.
Занятый своими думами, Супаар, лишь оказавшись в кухне среди мягких, с придыханием, смешков руна и их бойкой и безобидной болтовни, мешающейся с запахами специй и жарящихся овощей, понял, что Пакуарин провела его сквозь детскую и даже дальше. Пройдя через последнюю решетчатую дверь, он оказался на пустынном хозяйственном дворе, расположенном в дальней части дворцовых строений, и вдруг заметил в углу его небольшой деревянный ящичек.
Супаари привели сюда затем, чтобы он увидел этот ящик, и он остановился на месте как вкопанный, не окончив шаг.
Ни расшитого покрывала для колыбели, ни праздничных лент, колышущихся на ветру, привлекая внимание младенца и обучая его следить за движущимися предметами. Тряпка, взятая из кухни, прикрывала колыбель его дочери, а с ней и его позор от посторонних взглядов. И ящик не новый, отметил Супаари, простая, сбитая из досок коробка для младенцев руна. Колыбель для ребенка кухарки.
Другой человек обвинил бы в подобном неуважении повитуху – но не Супаари ВаГайжур. «Ах, Бхансаар, – подумал он. – Попал. Чтоб твои дети стали падальщиками. И чтоб ты дожил
