стояли четыре лошади мистера Томаса Лэя, нагруженные мешками и чемоданами. Грум мистера Лэя держал лошадей, в то время как Евстафий Лэй и двое иностранных джентльменов садились на них.
– Соврал-таки, – проворчал Эмиас, – он сказал нам, что идет в Норшэм.
– Мы не знаем, не был ли он там, – возразил Франк.
– Что? Да ты такой же гадкий иезуит, как и он, если хочешь оправдать его с помощью подобной увертки.
– Он мог изменить свое намерение.
– Да благословит Бог чистоту твоего воображения, мой ласковый мальчик! – сказал Эмиас, кладя свою большую руку на голову Франка, как делала это их мать. – Дорогой Франк, войдем в эту лавочку купить бечевку.
– Зачем тебе бечевка, дружище?
– Чтобы пустить волчок, разумеется.
– Волчок? С каких пор у тебя завелся волчок?
– Я куплю его в этой лавчонке и… пойми, я должен видеть, чем кончится эта игра. Почему бы и мне не иметь заранее заготовленный предлог, как сделал бы Евстафий? – С этими словами Эмиас втолкнул Франка в маленькую лавчонку, которая не была видна стоявшим у дверей гостиницы.
– Что за диковинных зверей привез он! Посмотри на это трехногое существо, которое пытается взобраться на лошадь не с той стороны. Как он смешно карабкается, словно кошка на дерево.
Трехногий человек оказался высокой, смиренного вида личностью, наряженной в пышные одежды, с большим пером и с таким длинным и широким мечом, что он мало отличался по размеру от очень тонких и сухих голеней, между которыми болтался.
– Юный Давид с мечом Саула[41], – сказал Франк.
– Лучше бы он и не нацеплял меча. Он, наверное, никогда его в руках не держал.
– Почему кто-нибудь из милосердия не тащит за ним эту штуку?
Меч, три или четыре раза отброшенный пинком со своего неудобного места между ногами, немедленно возвращался туда обратно, и, когда рукоятка оказалась немного слишком назади, оружие из-за чрезмерной длины перевязи под смех конюхов и шутки матросов стало дыбом, острием в воздухе – совершеннейший хвост.
Наконец бедняга с помощью стула влез на лошадь. Тем временем его товарищ – иностранец, дюжий топорный мужчина, столь же нарядный и вряд ли более ловкий – сделал такой стремительный прыжок в седло, что свалился бы с другой стороны, если бы его не подхватил конюх, державший стремя. Зато от этого толчка упала его шляпа с пером.
– Черт возьми, тот – с лицом бульдога – побывал в сражении. Видишь, Франк, у него пробита голова.
– Этот шрам, мой сын, всего только след самых что ни на есть католических и апостолических ножниц. Мой милый глупыш, это – тонзура патера[42].
– Чертова собака! Если бы только мои матросы видели это, они бы сунули его головой в воду. Я почти готов пойти и сделать это сам.
– Дорогой Эмиас, – произнес Франк, кладя два пальца ему на руку, – эти
Давид – солдат армии царя Саула; по несправедливому подозрению, был преследован Саулом, скрывался и несколько раз имел возможность убить царя. В одном из таких случаев забрал у спящего Саула меч, чтобы показать, что царь был в его руках.
Количество библейских намеков в речах действующих лиц романа не покажется удивительным, если вспомнить, что Библия считалась католиками книгой, которую мирянам (то есть не священникам) читать не следует; в католических странах библия – по-латыни. Одним из первых дел национально-буржуазной реформации (как в Англии, так в Германии и в других странах) явился перевод священного писания на родной язык. Таким образом, знание Ветхого и Нового Заветов в то время было результатом не столько религиозного рвения, сколько национальной гордости.
Католические патеры выстригали себе кружок на макушке, который назывался тонзурой.
