иначе?
– А есть та, которую больше других?
На этот раз он улыбнулся непривычно тепло, и его лицо разом просветлело:
– Есть, и ты ее знаешь. Я ревел два дня, когда мальцом узнал, что Златка в Свирь уедет, как вырастет. Это потом уж смирился, а по первости… Она моя любимица. Только никому не говори.
– Даже ей?
– Особенно ей! А то браниться будет. Она с детства говорила, что нужно всех равно любить.
Я невольно улыбнулась, понимая, что не ошиблась. Миролюб вправду нежно любит Злату. Оттого и печется о судьбе Свири. «Интересно, не предложат ли сейчас Злате остаться в отцовском доме до самых родов? Вдруг вся эта поездка была затеяна для того, чтобы убрать ее подальше от заставы? А заодно и посадить Радима на короткий поводок», – вдруг подумалось мне.
Следующее утро сложно было назвать добрым. Добронега, возвращения которой я так и не дождалась накануне, сегодня ощутимо нервничала, и ее нервозность передавалась мне. Можно было бы напрямую спросить, что происходит, но я отчаянно трусила, изо всех сил цепляясь за иллюзию, что мне все это только кажется. Иначе пришлось бы признать: мать Радима теперь смотрела на меня как на человека, который может представлять опасность. Причем началось это уже здесь, в Каменице.
После завтрака, когда Добронега засобиралась уходить, а мне пришло в голову, что раньше она ни за что не оставила бы Всемилу одну в чужом доме без веской причины, я наконец решилась.
– Как Злата? – начала я издалека.
Добронега уселась на струганую скамью и подняла на меня усталый взгляд. Она молчала чересчур долго для обдумывания ответа на такой простой вопрос. В другой ситуации я бы успела всполошиться, испугавшись, что с женой Радима что-то случилось, но сейчас чувствовала, что Злата здесь ни при чем.
– Она… хорошо. Оправится скоро.
Я медленно кивнула, не отрывая от нее взгляда, и все-таки задала мучивший меня вопрос:
– Почему ты не позволяешь мне ее увидеть?
Ожидала, что Добронега снова надолго замолчит, однако она ответила почти сразу.
– Девочка моя, – неожиданно прошептала она и, протянув руку через стол, схватила мою ладонь, – знаю, что ты иначе не можешь. Не пойму только, за что боги на нас так прогневались. И на кого? На Радимушку? На меня? Верно, за то, что приняли в семью того, кого не должно было. Олег ведь другим богам молится. С Теми, кто не с людьми, дружбу водит. Нужно было сразу одуматься, только добром ведь хотели. О худом не думалось…
Я моргнула, не понимая ни слова из ее сбивчивой речи, только чувствуя, как ее пальцы все сильнее сжимаются вокруг моих. Рука Добронеги была ледяной, будто она только что полоскала белье в колодезной воде.
– Я не понимаю, – пробормотала я, пытаясь вытянуть руку, потому что ее хватка причиняла боль.
Добронега замерла, точно вдруг осознала что-то важное.
– Не понимаешь? – переспросила она.
Я
