говорил об этом, но исчезнуть ему хотелось почти всегда, потому что быть собой, быть в себе всегда казалось ему пытке подобным. Ему хотелось исчезнуть, потому что что-то черное и липкое заполняло его изнутри, потому что он понятия не имел, что они делали, пока его не было, – и это было не его собачье дело. Он бы собакой спал у него в ногах. Грин, чистый, понимающий, улыбчивый Грин, который почему-то решил, что вот на них с Озерской, грязных и уродливых, и нужно тратить свое оставшееся время, не делал ситуацию проще.
– Никто тебя не заслуживает. Вообще никто.
Мятежный молча поднялся и вышел за дверь, в этот раз обойдясь без спецэффектов, не дав Грину ответить. Он почему-то решил, что и так знает все, что Грин может ему сказать. Он, конечно, не имел права принимать такое решение.
Грин наблюдал за удаляющейся спиной Мятежного и удивлялся, как это каждый раз невыносимо – смотреть, как они уходят. Как уходит Мятежный. Однажды они все уйдут, пойдут дальше, проживут удивительные жизни. А он останется. Вероятнее всего, в земле. Они всегда были рядом с момента появления в Центре – он и Мятежный. И Грин представить себе не мог день, в котором Мятежного бы не было. Равно как он прекрасно знал, что однажды Грин оставит его первым. Ему это казалось бесчестным. Но смотреть на спину Мятежного было невыносимо все равно, честно или нет. Иногда Грин уставал быть честным и взвешенным. Ненадолго. Пока никто не видит.
В комнате стало тесно; когда там были только он и Грин, это было просто и понятно, но, когда туда входило сокрушительное отвращение Мятежного к себе, дышать становилось будто нечем. Мятежный думал, что Грин с его ненавистью не справится. И ошибался. Грин боялся не этого, а вот подавленных эмоций, удаляющейся спины Мятежного – очень даже.
Валли заглянула ровно через три минуты – долгие три минуты, когда Грин ненавидел собственное бессилие. Он не мог встать. Не мог ничего сделать. Не мог догнать ни одного из них.
– Гриша, как ты? – Валли улыбалась, и Грин знал одно: она любила их. Каждого из них. Любила с их колючками и с их болью. Понятия не имела, как любить их правильно и можно ли. Но старалась.
Он ответил:
– Лучше, спасибо. Ты будешь мучить меня новым отваром Зари, да? – Грин улыбался. В голове пульсировало и стучало. Разливалось ватной слабостью дальше, не очередной приступ, далеко нет. Скорее, тупое всепоглощающее отчаянье.
Мне за ними не угнаться. Ни за одним из них. Мне за ними не успеть, неважно, как сильно я пытаюсь. Меня держит, изнутри выламывает сама моя суть. Не в них дело. Во мне. Мое тело – клетка.
Саша спешила, до ночи нужно было успеть множество вещей, и однажды у них у всех будут проблемы. Но это будет не сейчас. Саша спешила потому, что ей казалось, что если она сейчас ускорится, то время потянется за ней, ускорится тоже – и ночь наступит скорее. Саша в своем сиянии была заразительна. В своей радости. Приступ был малый. И он миновал. А значит, мы все будем. И будем жить.
Ее перехватили
