делали келью мрачной конурой. В ней я недолго жил с моим товарищем – потомком донских казаков лейтенантом Рубцовым. Вскоре нам разрешили постой в соседнем селе Сонсядовицы.
Здесь мне повезло: я поселился в доме пана Томаша Малейко, бывшего во времена, когда Галиция принадлежала Австро-Венгрии, вуйтом (старостой) Сонсядовиц, Мне предоставили светлую комнату с отдельным входом, просто и утилитарно меблированную. По договоренности с хозяевами я оплачивал свой постой. Сюда мне приносили завтрак, обед и ужин. Еду готовила и приносила пани Ядвига, жена хозяина, маленькая сгорбленная старушка. Черты ее лица и не утратившие синевы глаза говорили о былой красоте. Сейчас это была послушная экономка и кухарка при властном муже.
Летом 1940 года я уехал в Москву, учиться в академии. Не желая селиться в общежитии, нашел недалеко от академии в Водопьяном переулке выгороженную часть комнаты. Это было моё второе персональное жилище. Фанерная перегородка делила пополам и комнату, и единственное окно, выходившее в темный двор. Другая часть комнаты принадлежала соседям и была превращена в кладовую. В моей «келье» едва помещались тахта и небольшой столик. В ящике под тахтой, названном Борисом «чревом дивана», я мог хранить книги, главным образом редкие стихотворные сборники любимых поэтов. И все же я был доволен: обрел независимость за доступную лейтенантскому жалованью цену. Соседи отнеслись к моему появлению в квартире по-разному: ответственный съемщик Макс, всю свою жизнь проработавший в почтовом ведомстве – внешне доброжелательно, но без энтузиазма. Впрочем, с Максом мы в конце концов подружились. Соседка Екатерина Васильевна, синеглазая блондинка лет тридцати, преподававшая в архитектурном институте, явно «положила на меня глаз». Мы были с ней в добрых отношениях.
Через год началась война, я ушел на фронт. Квартирный вопрос отпал сам собой.
Зимой 1942 года мне выпала редкая удача – служебная командировка с фронта в Москву. Быстро покончив с делами в Управлении бронепоездов, я пошел в Водопьяный переулок, рассчитывая взять кое-что из вещей и посмотреть оставшиеся в комнате книги.
Никого из моих бывших соседей в квартире уже не было. «Келью» занимала семья милиционера. О судьбе книг красноречиво говорила открывшаяся мне картина. Матрас лежал прямо на полу, «чрева дивана» не существовало. Книг не было. Посреди комнаты стояла буржуйка, труба выходила в окно. Милиционерша виновато улыбалась. Я представил себе, как сначала ярко горели стенки и нутро дивана, а потом редкие книги поэтов Серебряного века, собранные за год жизни в Москве. Почему-то мне особенно явственно представилось, как пламя пожирает роскошную желтоватую бумагу с водяными знаками брюсовской «Urbi et Orbi».
Я подумал: книги могут согревать не только душу, но и тело. В этом было хоть какое-то утешение. Я понимал, что меня постигла не самая большая потеря во время такой войны.
